Мама

Крановщик СМУ-13 — Борзунов Аркадий Григорьевич—работал красиво. Огромный кран, словно укрощенный человеком могучий зверь, был послушен ему. Подцепив крючьями граниттно-серую бетонную плиту, он легко возносил ее по восходящей дуге на нужную высоту и, на едва уловимое мгновение притормозив в зените, почти не снижая скорости, плавно опускал с предельной точностью в заданное место.
Часто прохожие останавливались и, запрокинув головы, замирали, завороженные картиной воздушного полета бетонных плит и конструкций. Начальство Борзунова ценило. Портрет его не сходил с доски Почета. Правда, время от времени откуда-то просачивались слухи, что Борзунов пьет. Но па работе нетрезвым его никто не видел. Он не допускал ни прогулов, ни опозданий. Не бывал в вытрезвителе. Не скидывался на троих после работы. Не отирался подле пивного ларька...
Поговаривали, что Борзунов пьет дома и будто-бы пьяный «гоняет» семью. Но семья — организм деликатный. Вмешательство в семейные дела требует особого такта и самого осторожного подхода, а никакого интереса к его домашним делам ни у кого не возникало.
Друзей, среди работающих с ним мужиков, у него не было, но не было и явных врагов. Его не любили и побаивались. Видимо, все же не забывался слушок, что еще пацаном-ремесленником он отбывал срок в колонии строгого режима за избиение мальчишки-семиклассника, Жил Борзунов с семьей в отдаленном от центра микро¬районе, в кирпичном шестидесятиквартирном доме. О его производственных успехах в доме знали понаслышке и не очень в них верили, потому что, по мнению жильцов, Борзунов был «алкаш», правда, не совсем обычный. Пил он дома и в одиночку. Начинал в пятницу, возвращаясь с работы, и пил два выходных дня и две ночи. Но в понедельник отбывал на работу без каких-либо внешних признаков двухдневного запоя.
В доме знали, что пьяный он «гоняет» семью, но делал это без большого шума и ничего конкретного соседя показать не могли. Пьяный он был агрессивен, но не скандалил, не бушевал, не бросался с кулаками на близких своих.
Просто, выпив, он не мог спать, и ему был необходим собеседник, па которого можно излить свою все нарастающую, тупую, тяжелую злобу.
Чаще всего этим собеседником была мать, потому что жена Зинаида, забрав дочь Аленку, отсиживалась в вы¬ходные дни у родных.
Нередко она сама в пятницу, часа в три, уводила Аленку к снохе на работу: «Отпросись немножко порань¬ше и поезжай к своим... Леночка утром опять плакала. «Бабушка, говорит, сегодня папа опять пьяный придет?..» Увези ее, Зиночка»...
— Господи, мама, а ты-то как же? Он же опять будет тебя терзать...
— Ничего... мне не привыкать... Пойду я. А то приедет... подумает, что и я прячусь — хуже будет...
А хуже быть уже не могло. Борзунов понимал — семья рушится. И хотя любить он никого не умел, сама мысль, что его — Аркадия Борзуиова — может бросить жена, доводила его до тихого бешенства.
Эта сухопарая дура, которая всего несколько лет назад начинала краснеть и заикаться, когда он подходил к ней... Эта тварь забирает дочь и уходит из дома.,, не ложится с пим в постель, потому что он выпил...
Соседями Борзуновых справа были Колесниковы — фельдшерица, Анна Игнатьевна, и ее пятнадцатилетний сын Митя, Митина кровать стояла у стены, отделяющей его комнату от борзуновской столовой, в которой спала бабушка. И хотя в соседней квартире по ночам никто не кричал, не призывал на помощь, Митя часто не мог ус¬нуть, лежал, напряженно вслушиваясь в приглушенные ночные звуки за стеной. Иногда звуки становились более четкими — глухо бубнил низкий мужской голос, время от времени прорываемый тихими вскриками не то ребенка, не то плачущей женщины.
Неужели он и Ленке не дает спать? Она же у них такая дохленькая, ноги как палочки, горло и летом забинтовано, наверное, хроническая ангина... и из носа вечно течет.
Мучила и не давала уснуть мысль: что он там делает? О чем часами бубнит? Чего требует от них? И почему, почему они терпят?!
Митя ненавидел Борзунова: два года назад тот одним ударом сапога убил свою собачонку. Собачонка была никудышная. Грязная и тощая. Жила она не в квартире, а где придется, но плошка ее стояла на лестничной площадке, в уголке у двери в квартиру Борзуновых.
Часто в ее грязную обсохшую плошку днями не перепадало ни еды, ни питья. Но иногда выпадали сказочные праздники; пьяный хозяин мог швырнуть ей большую, сочную котлету или вывалить в ее плошку сковороду свежего жареного мяса. Такими действиями Борзунов утверждал свои права главы семьи, хозяина в своем дом®.
Собачонка смертельно боялась хозяина, вернее  его больших, тяжелых сапог. Не раз пинком хозяин отшвыривал ее из-под nor. И все-таки именно его любила она какой-то судорожно-преданной любовью. Встречая его во дворе, забыв обо всем, бросалась ему под ноги, тут же в ужасе отскакивала и ползла к нему на брюхе, извиваясь . и взвизгивая от собачьей преданности.
Он убил ее одним ударом сапога и, не оглянувшись, вошел в подъезд. Кричать собака не могла. Несколько минут она билась о сухой пыльный асфальт, потом начала затихать, медленно поводя окровавленной мордой по песку.
Замерли отдыхавшие на скамьях у подъезда бабушки, набежали с мячом ребятишки, сбились испуганной стайкой в стороне, не решаясь подойти ближе. . Мите показалось, что на миг прекратились удары доминошников по столу в углу двора под старыми тополями.
Но никто, никто не бросился вслед за Борауновьш, по схватил его за шиворот...
Летом, в свои пьяные пятницы, он шел домой не по асфальтированной дорожке, аллейкой, проложенной меж¬ду деревьями молодого сквера, а напролом, через газоны, по разноцветью ярких маков, васильков в карликовых георгинов.
Зимой шагал через детскую площадку, пинками расшвыривал сооруженные ребятишками снежные городки.
Почему? Почему все молчат? Почему Борзуиову — все можно? Эти вопросы Митя задал своей маме, Анне Игнатьевне.
— Видишь ли...— замялась она.— Это же садист...
— Садист?! —изумился Митя.
— Садист — это человек, который любит кому-нибудь причинять боль, он испытывает наслаждение, заставляя других страдать,— пояснила мать, думая, что Мите это слово еще не знакомо.
— Это болезнь? — спросил Митя, подумав.
— Это... патология...— не очень уверенно начала мама, но Митя резко ее перебил:
— Если это болезнь, человека нужно лечить и, конечно, изолировать, чтобы он не мог кого-то мучить...
— Он уже был изолирован... не из-за болезни, а за преступление... Еще мальчишкой. А теперь он осторожен. Все его гадости не являются уголовными преступлениями, это теперь называется мелким хулиганством... Не беспокойся, он своей шкурой дорожит. И учти, что он к тому же ударник коммунистического труда...
Митя опешил:
— Как... коммунистического?! А что он творит дома, с семьей?
— А что он творит? Ты знаешь об этом что-нибудь? Ну, ладно, я тебе расскажу. Я говорила с Зинаидой, с его женой... спросила, не нужна ли ей помощь, а она... Ну, в .общем, она посоветовала мне не совать нос в чужую семейную жизнь. Понятно? Вот так... И. со старухой гово¬рила, спросила, не болеет ли она, на нее же смотреть тяжело, а потом спросила прямо — не бьет ли ее сын? .Так она — вот так, руками всплеснула: да что вы, говорит, Аркаша никого пальчиком никогда... просто, говорит, он, когда выпивши, разговаривать любит... Потом стала вы¬пытывать, что у нас через стену слышно...
— Значит, он их так запугал, что они боятся сказать правду. Значит, нужно...
— Нужно одно...— оборвала его мама,— не навредить им еще больше. Жена от него, похоже, уйдет, а он считает виновницей мать. По его мнению, мать всегда должна быть на стороне сына...
—Нe понимаю, зачем жене уходить от мужа, если он хороший...
— Ты вообще много еще не понимаешь, и давай прекратим...
Жилец из тридцать шестой квартиры, единственный в доме счастливый обладатель «Москвича», гараж соорудил с тыльной стороны дома. Плоская крыша гаража, наполовину скрытая ветвями старого, могучего тополя, была па уровне окон первого этажа и в трех метрах от окна борзуновской квартиры. Наблюдательный пункт — лучше не придумать.
Несмотря на последние дни августа, ночи еще были жаркими и душными. На субботу и воскресенье Митя собирался поехать на рыбалку к деду Скворцову.
В пятницу он лег пораньше, поставив, будильник па побудку в пять тридцать. За стеной была титана. Может быть, Борзунов пришел сегодня трезвым или ушли они куда-то, а бабушка рада соснуть пока.
Уснул Митя быстро — впереди два дня на любимой реке, рядом с интересным человеком. Все-таки чудесное дело, когда старый человек — добрый и умный. Спать бы до побудки, но словно кто-то тревожно окликнул ею. Митя включил свет и взглянул на часы. Час сорок ночи... Щурясь от света, он потер виски, пытаясь вспомнить — что его разбудило... и тут же услышал — знакомый глухой голос бубнил за стеной, вот тоненько вскрикнул кто-то... нет, это не Ленка. И не Зинаида... Значит,— старуха...
Митя неслышно вышел в коридор, дверь в комнату матери была закрыта... Он осторожно снял цепочку, повернул головку замка и, как был, босой, в одних плавках, выскользнул за дверь.
Видимость с крыши гаража была вполне приличная. Митя подтянулся ближе к краю... Борзунов, навалясь грудью на стол, хлебал из глубокой тарелки щи. Окно было распахнуто настежь, против Борзунова за столом стояла мать. Стояла спокойно, скрестив руки над грудью... Кормит мать ужином сына, слушает рассказ его о том, как прошел день, с кем за день повидался...
А сын приподнял лицо над тарелкой и глядя исподлобья в лицо матери говорил: - Что ты морду старую кривишь? Не нравится, да? Ну, конечно, я в ножки тебе должен кланяться, благодарить по гроб жизни, да? Передачи мне столько лет в колонию возила... сама не жила, не ела, не пила...Я же варнак-кровь твою... красоту твою молодую из тебя повысосал, да? Ты же из-за меня с двадцати восьми лет овдовела... замуж больше не пошла... боялась, да? Это точно! Уж я бы тебе устроил семейное счастье!
— Тише, Аркаша, тише, ради бога...— умоляюще перебила мать: — Ты только не кричи, у соседей-то все слышно...
— Да иди ты со своими соседями...— Ворзунов омерзительно выругался, но голос заметно снизил:
— Ты почему от меня скрыла, когда она побежала аборт делать? Я бы ее за рыжие патлы оттуда выволок нету такого закона, без мужниного согласия ... Эта паскуда поговорочки мне говорить вздумала; от худого семени не жди доброго племени... Борзуновское племя ей, значит, разонравилось... да? Врешь, сука, родила бы второго, хврст-то прижала бы, а я бы ей через год третьего...
— Тише, Аркашенька, тише...
Митю неудержимо трясло, он стискивал зубы, стараясь вникнуть в смысл пересыпаемых похабщиной слов:
— Так вот, старая падаль, знай: уйдет Зинка, я тебя заставлю, ты у меня на карачках за пей поползешь, ты мне ее сама за ручку приведешь...
— Тише, Аркаша, ну что ты шумишь, люди услышат...
— Замолчи, падаль!
Тут произошло немыслимое. Борзунов приподнялся и, взял тарелку за края обеими руками, выплеснул жирные объедки в лицо матери. Это было страшно. Она не закричала, не ударила его. Какой-то тряпкой вытерла лицо... Молча, без слез...
Как та собачонка на асфальте.
Митя сидел под старым тополем, туго, до боли стиснув в ладонях лицо.
Так, значит, это и есть — материнская любовь? О которой слагаются поэмы и поются прекрасные песни... Значит, родив ребенка, женщина перестает быть человеком... Она только — мать, способная снести любое надругательство над собой, над своим человеческим достоинством...
А мама... моя мама?! Митя заплакал, и это были уже не мальчишеские, а «тяжелые, скупые, мужские слезы».