Мама

Предстоял разбор персонального дела. Собственно, до разбора было еще далеко. Пока что на столе Колмакова лежал единственный документ — жалоба пенсионерки Елизаветы Григорьевны Ветровой на недостойное поведение в семье ее зятя, коммуниста Заплатина Ивана Поликарповича.
По немалому жизненному опыту и по опыту партийной работы Колмаков знал, насколько сложны и запутаны бывают такие вот, мягко выражаясь, «семейные конфликты». Еще года не минуло, как. Заплатив пришел в заводскую партийную организацию, и, если говорить по совести, Колмаков знал его мало. И знал только с хорошей стороны.
По партийной линии — ни одного взыскания. Токарь высшего разряда, золотые руки. От общественных поручений не уклоняется... Учится на третьем курсе вечернего техникума,.. Вроде бы непьющий. И вдруг пожалуйста — «семейный конфликт». С мордобоем, с битьем посуды. Ушел из дому. А дома двое ребят и жена не работает.
И все-таки, почему он уехал из Новосибирска? Что его заставило уволиться с завода, на котором работал десять с лишним лет?
И работал хорошо. В трудовой книжке уйма поощрений, премий, звание ударника коммунистического труда.
Колмаков еще раз бегло пробежал заявление Ветровой.
«...Тут он бросился на мою дочь Тамару с кулаками, и, если бы я не кинулась между ними, не прикрыла бы дочь своей грудью, он бы ее мог покалечить. Потом, чтобы сорвать зло, стал хватать со стола посуду и разбивать ее об пол. Напугал детей, и ушел из дому, и уже неделю находится неизвестно где.
Меня он гонит из дому, оскорбляет разными грубыми словами, а я не могу оставить в таком тяжелом состоянии дочь одну, с расстроенными нервами, потому что за десять лет замужней жизни он довел ее до нервного заболевания...»
Прежде чем вызывать на беседу Заплатина, Колмаков решил побывать в его семье, познакомиться с жалобщицей, поговорить с женой, на ребятишек взглянуть.
Заплатнны жили в заводском одноэтажном доме старой постройки. От небольшой калитки к дому вела аккуратно расчищенная среди сугробов тропинка.
Открыв калитку, Колмаков приостановился, чтобы пропустить идущую навстречу женщину. Поравнявшись с Колмаковым, она на миг задержала шаг, из-под приспущенного пухового белого платка на Колмакова с любопытством глянули большущие, редкой синевы глаза; он уже приоткрыл рот, чтобы поздороваться и спросить, как пройти к Заплатиным, но она, склонив голову, быстро прошла мимо и шагнула за калитку.
Колмаков не удержался, обернулся ей вслед. Как ни быстра, ни мимолетна была встреча, мужской глаз успел приметить и оценить прелесть свежего, кукольно-кругленького лица и топкие, чудесного рисунка брови, и пушистые кольца темных волос, выбившихся из-под белого пухового платка.
Двухкомнатная заплатинская квартира была тесновата, но неплохо обставлена. И тепло, и чисто, и уютно. Высокий, под самый потолок, книжный шкаф, битком набитый книгами. Рядом — подсвеченный электролампочкой большой аквариум. В изумрудно-мерцающей воде среди каких-то кустиков и водорослей сновали разные занятные рыбешки. Свежо и сочно зеленели па подоконниках комнатные цветы.
Не хотелось верить, что в этой чистой и тихой комнате еще недавно бушевал озверевший хозяин, хрустели под ногами черепки битой посуды, кричали перепуганные дети.
Молодой хозяйки дома не было.
Колмакова встретила Елизавета Григорьевна. Держалась она со сдержанной приветливостью, с тем спокойным достоинством, которое дает человеку сознание своей правоты.
Приоткрыв дверь в соседнюю комнату, она сказала негромко:
— Танюша, Ниночка, одевайтесь, идите гулять.
Из спальни вышли девочки. Старшая, худенькая, бледная, с рыжеватыми косичками, робко поздоровалась, присела на краешек дивана. Она неотрывно, хмуро, исподлобья смотрела в лицо Колмакова.
Младшая, синеглазая, румяная, в темных кудряшках, с застенчивым любопытством выглядывала из-за ее плеча.
— Танюша, я что сказала? — строго, но без раздражения повторила бабушка.— Одевайтесь и идите гулять.
Девочки послушно, но с явной неохотой поднялись и ушли в коридор. Вскоре хлопнула входная дверь..
— Жаль, Томочку вы не застали,..
  'Елизавета Григорьевна присела на диван, провела ладонью по густым, без единой сединочки, темным воло¬сам, поправила на виске пушистый завиток. Подняла на Колмакова синие печальные глаза.
«Черт, неужели?!» — ахнул про себя Колмаков.
— Не ее ли я сейчас повстречал у калитки? Такая из себя... в белой шали?
Губы Елизаветы Григорьевны дрогнули сдержанной горделивой улыбкой:
— Ну, коли заприметили, значит, она.,,
— Сколько же ей лет? — удивленно спросил Кол¬маков.
— Десятый год замужем...— неопределенно ответила Елизавета Григорьевна и тяжело, горестно вздохнула.— При ее жизни с Иваном Поликарповичем, от таких переживаний, ей бы уже старухой выглядеть можно. В меня, видно, зародилась: как ни тяжко, а виду все же не теряет.,. Первые годы они хорошо жили. Я в ихнюю жизнь не вмешивалась. Матери много ли надо? Жали бы дети дружно, были бы счастливы. Я ведь, Петр Захарович, троих вырастила. Вдовой осталась молодая. Всю жизнь я них вложила, ото всего отказалась, лишь бы их на ноги поставить. Всем образование дала, в люди вывела.
Поначалу и Иван Поликарпович ничем своего характера не оказывал, да и не на что ему было обижаться, какая уж там ревность? С первого года дети пошли, за¬работок у него небольшой был, что она видела? Нужда, заботы... Засела в четырех стенах, горшки да пеленки... Ни они в люди, ни люди к ним. Чтоб никто красоты ее не видел, чтобы, спаси бог, не поглядела она на кого...
Томочка учиться мечтала, образования законченного она не получила, здоровьем была очень слабенькая. Девочки подросли, Томочка говорит:
«Ваня, пойду я учиться или хоть на работу пусти,..»
Ну, тут и началось. Я приехала, посмотрела на ее жизнь, сердце кровью обливалось, а чем поможешь? Детьми связана по рукам, по ногам, да и боялась она его... Он ведь до ужаса мстительный... Такие-то они всегда мстительные.
Конечно, Томочка — женщина красивая, а он из себя невзрачный. Надо было по себе жену брать, если уже характер такой ревнивый. Я про него ничего плохого сказать не могу. На работе его. ценят, с людьми он уважительный, спокойный. И вина в рот не берет. Дочек любит. Одна беда — ревность. Люди-то не знают, а он ведь, как заревнует, делается вроде как не в себе. Такую, извините за выражение, чушь начнет собирать... то профессора какого-то придумает, то генерала.
Елизавета Григорьевна внимательно, испытующе посмотрела в лицо Колмакова.
— А подумал бы он своей сумасшедшей головой: кому она нужна с двумя детьми да с расстроенным здоровьем? Вы не смотрите, что она с виду такая полненькая да свеженькая. Он ее до полного расстройства нервной системы довел.
Она всхлипнула и торопливо поднесла к глазам платок.
— Сейчас я ему поперек горла встала. Одно твердит: «Уезжайте, мамаша...» Л как я могу ее оставить?! Подумайте вы сами, Петр Захарович, как же я могу уехать?!
Елизавета Григорьевна, рыдая, припала головой к валику дивана.
— Успокойтесь, Елизавета Григорьевна, ну, не надо,., успокойтесь...— морщась от жалости, бормотал Колмаков.
Уж чего не переносил он, так это женских слез. Особенно самых горьких — материнских слез, Но Елизавета Григорьевна быстро справилась с собой.
— Вы только не подумайте, Петр Захарович...-— торопливо отирая платком слезы, снова заговорила она,— не подумайте, что я в нем нуждаюсь. Я пенсию получаю, и кроме Томочки у меня еще двое /детей. Дочь старшая, Зинаида, научный работник, и сын Шурик, недавно на инженера закончил. У обоих у них дети маленькие, я им обоим до зарезу нужна. У Зинаиды для меня и комната отдельная. Я, конечно, понимаю: Иван Поликарпович партийный, ему вроде не положено с женой разводиться, но войдите в их положение, не удерживайте вы его, пусть он ее отпустит подобру. Не будет у них жизни, Петр Захарович, неровня они...
— А дети? — хмуро перебил Колмаков.
— Что же дети? Погибать, что ля, ей теперь из-за детей?! Танька большая, не захочет с нами, пусть с отцом останется, ну,.а Ниночку уж мы, конечно, ему оставить не можем. И ничего нам ее нужно, уедем в чем. есть, пусть все им остается, пусть только развод даст... И еще скажу, пусть в наши семейные дела никто не суется. А то и здесь тоже находятся всякие... соседки добренькие, с советами лезут. «Они,— говорят,— без вас сами разберутся лучше. Уезжайте»,— говорят. А я мать. И не позволю никому совать нос в мои материнские права!
Колмаков поежился. Перед ним стояла совершенно другая женщина: взвинченная, старая, жалкая... И столько в ее глазах, в побелевшем лице было беспощадной исступленной ненависти...
— Успокойтесь, Елизавета Григорьевна, я сегодня же с ним поговорю и с дочерью вашей повидаюсь...— торопливо поднимаясь, сказал Колмаков.
— Нет, уж Томочку вы оставьте в покое! — решительно перебила Елизавета Григорьевна.— Она и так ужо руки на себя наложить готова. А ему передайте: Томку я погубить не дам. Я от своих материнских прав не отступлюсь, так ему и скажите!
Заплатила приглашать не понадобилось. Сам явился. Пришел после смены, прямо от станка. Положил на стол заявление в две строчки, сел и, отвернувшись к окну, стал ждать неизбежных вопросов.
В заявлении он просил предоставить ему временно место в заводском общежитии.
Колмаков разгладил ладонью смятое заявление, искоса поглядывая на Заплатина, положил заявление в папку.
Все в этом человеке было ему неприятно. Рыжеватые волосы, уже редеющие над высоким с залысинками лбом. Серое неподвижное лицо, щеки запали, словно после затяжной болезни... В глаза не смотрит, слова цедит сквозь зубы... И еще: шея у него болит, что ли? Поворачивается всем корпусом... по-волчьи.
Вспомнилась встреча у заснеженной калитки. Миловидное личико, завитки темных волос в рамке белого пухового платка...
Да, пожалуй, не позавидуешь заплатинской жинке. При таком муженьке и красоте своей рада не будешь...
— У вас, товарищ, Заплатив, есть дети?
Нужно было прежде всего выяснить, как этот ревнивец расценивает поступившую в партбюро жалобу тещи.
— Две девчонки... девять и семь лет...— Заплатил повел плечами, но головы не повернул, глаз от окна не отвел.
— Ну, и как же вы думаете?..
— Вам, товарищ секретарь, конечно, по чину положепо во всех этих делах копаться...— перебил Заплатив. Губы у него перекосило, видимо, он считал, что улыбнулся.— Вы меня извините, но все эти разговоры ни к чему. Конечно, мне, как коммунисту, семью разрушать не положено, кодекс моральный не разрешает... Но нам с женой не по двадцать лет. Позвольте уж нам самим разобраться. Домой мне хода нет...
Он круто, всем корпусом, повернулся от окна к Колмакову.
— Я в доме посуду побил!
Видимо, он считал, что это признание должно ошеломить секретаря. Похоже, эту самую посуду он колотит не часто, да, видимо, и о жалобе тещи еще ничего не знает...
— Скажите, товарищ Заплатив, а часто у вас в. семействе случаются такие вот... потасовки?
— Ну, а если я скажу, что в первый раз, вы же все равно не поверите?
— Почему же я должен вам не верить? — стараясь не смотреть на искаженное кривой улыбкой лицо Заплатина, насколько мог мягко возразил Колмаков.— Мы же коммунисты... Иван Поликарпович...
— Я же посуду побил, вы понимаете? — Заплатин,-скрипнув стулом, придвинулся к столу Колмакова.— Не кинулись бы девчонки... не повисли бы на мне... Ладно, что соседей дома не было, а то без милиции дело бы не обошлось. Я из дому побежал — девчонки за мной ревут: «Папуленька... папуленька!» Сели мы с ними в скверике на скамейку.
Заплатин с трудом проглотил перехвативший горло спазм.
Колмаков придвинул к нему стакан воды и, склонившись к нижнему ящику стола, начал рыться в старых папках.
Дав Заплатину время отдышаться, спросил негромко:
— Как же вы все-таки с девочками-то думаете решать вопрос?
— А я теперь никаких вопросов решать не могу, поскольку я уже посуду бить начал... Теперь они все решают...
—- Кто они?
— А теща и супруга моя с генералом...
«Мать честная, правильно теща-то говорила, не в по¬рядке у мужика с головой!»
— Какой... генерал? — растерянно спросил Колмаков.
— Супругу мою, Петр Захарович, замуж просватали... за генерала. Вот в таком разрезе. Так что о ее дальнейшей судьбе вы можете не беспокоиться. И девчонками они распорядились просто. Поделим поровну, без обиды. Танюшку мне, Нинку им. У генерала детей нет, так он согласен довеском к супруге моей Тамаре Васильевне и Нинку взять,
— А девочки как? Согласны?
— Да кто же их согласия спрашивает? Их дело телячье. Тут уж не до их согласия, когда генерал в мужья наклюнулся.
Заплатин опять, скрипнув стулом, повернулся к окну,
— Девчонки между собой дружные, привязаны друг к другу. Так ведь у нее, у тещи-то, ни совести, ни жалости ни на грамм нету. Нинке она что хочешь, спустит, Нинка — любимица, на мать похожа, красивенькая.., А Танюшка в меня уродилась. Бабка как разозлится, начинает поливать: «Пакля рыжая... чухна конопатая... Заплаткина порода». А Нанка плачет: «Разве Таня виновата, что на папу походит?»
Супруга моя — красавица, а я, сами видите, лицом не задался. Теще брюнеты по вкусу, а я и мастью не вышел, фамилия моя — и та ей ненавистна. Она как хочет Томку побольнее задеть — начинает ее величать «мадам Заплаткина...»
— Из этих слов я могу понять, что вашей жизни с женой мешает ее мамаша...— осторожно начал Колмаков.— Может быть, вам действительно лучше пожить одним, разобраться в отношениях?.. Ведь у нее, насколько мне известно, есть другие дети...
— Некуда ей ехать... Никому она не нужна...— угрюмо отозвался Заплатин.— Ни с кем она не уживается, У сына два раза жила, невестка-змея, видишь, с сыном ее, с Шуриком, развела. К старшей, к Зинаиде, переехала — зять не по душе. У нас тоже третий раз живет,
Старшие дети ей не больно и нужны. Для нее один свет в окошке — Томка. И ее поедом ест: зачем за него замуж шла... Мы же из-за нее в из Новосибирска уехали... Только начали здесь по-человечески жить, девчонки душой оттаяли, а она опять прикатила... Судьбу Томкану с генералом устраивать.,. Овдовел генерал-то на нашу беду...
Опять этот проклятый генерал... Все вроде ничего, рассуждает нормально, здраво, а потом опять — генерал...
— А может, Иван Поликарпович, вам отдохнуть бы поехать? Я поговорю с завкомом, выбьем путевочку в са¬наторий. Отдохнете, тогда и будем решать, что делать,,.
— А может быть, вы мне а в психиатричку путевочку схлопочете? — покривился, Заплатив,— Ладно, Петр Захарович, вы мне в общежитии место дайте и, попрошу вас, воздержитесь, не вмешивайтесь пока в мои дела. Я пошел.
Он встал, и, не прощаясь, сутуло сведя под спецовкой худые плечи, длинный, нескладпый, молча пошел из кабинета.
Дня не хватало. Дела, одно другого важнее, спешные, неотложные, обступали со всех сторон.
Завод переходил на пятидневную неделю, предстояло общее партийное собрание, готовились к открытию ново¬го заводского дома культуры.
Из мыслей не идет Заплатин с его «семейным конфликтом». Легко сказать, не вмешивайся пока, воздержись... Попробуй воздержись, если торчит оно, как заноза в пальце, тревожит, не дает покой.
Идешь по цеху —вот он, Заплатин, склонился над станком, худой, сутулый, с каким-то серым, окаменевшим лицом.
То вдруг в напряженной сутолоке дня тревожно кольнет мысль: как она там сейчас, эта... синеглазая? Молодая еще, глупая, натворит беды, будет потом всю жизнь казнить себя...
То встанет перед глазами искаженное злобой и болью лицо матери...
И девчонки... большие ведь уже, все понимают... «Папулепька... Папуленька...» По силам ли хрупкому ребячьему сердчишку такое испытание — разрываться между матерью и отцом?
Нельзя дальше тянуть. Не может он, ну имеет права воздерживаться. И право его и долг его — искать выход из людской беды.
На столе его ждала почта. Извещение горкома о семинаре... Бланки отчета... Приглашение военкомата па встречу ветеранов войны с призывниками.
Колмаков вскрыл последний конверт. Три страницы убористого машинописного текста... Бросилось в глаза первое слово обращения — «мама>> и. восклицательный знак.
Колмаков потянулся за брошенным в корзину конвертом. Нет, все правильно: наименование завода, партбюро... секретарю. Ну что же, товарищ секретарь, выходит, кому-то нужно, чтобы ты прочитал это чужое письмо, адресованное чьей-то чужой маме...
«Мама! Я получила письмо депутата райсовета товарища Анисимовой, которая живет рядом с вами. Итак, ты своего добилась: развела Ивана Поликарповича с Тамарой...—прочитал Колмаков и тихонько присвистнул.— ...Развела Ивана Поликарповнча с Тамарой. Но тебе показалось этого мало. Чтобы свалить вину на Ивана, ты грозишь написать па него жалобу в партбюро.
Предупреждаю: копию этого письма я одновременно высылаю секретарю его парторганизации.
Я не могу позволить тебе клеветать на такого чистого и честного человека, как Иван Поликарпович. Через неделю начинаются каникулы, я за тобой приеду. Пишу тебе это письмо для того, чтобы раз и навсегда все обговорить и не вступать с тобой в личные объяснения.
Говорить с тобой невозможно. Любой разговор ты превратить в дикий скандал, с истерикой и визгом.
Не обижайся, что я пишу о наших семейных делах всю правду, ничего не скрывая.
Пришло время поставить точки над i.
Секретарь парторганизации, к которому ты сама обратилась, для Ивана, да и для всех вас человек не чужой. Он должен во всем разобраться и понять, как могли в нашей семье сложиться такие тяжелые отношения..
Я прекрасно знаю, на что ты делаешь упор в своей жалобе. Во-первых: оставшись молодой вдовой, ты самостоятельно воспитала троих сирот-детей. Жертвуя ради детей личной жизнью, всех поставила на ноги, дала им образование.
Второе: Тамара, истерзанная неудачным браком с Иваиом Поликарповичем, доведена его ревностью до нервной болезни, и твой материнский долг и твое материнское право не оставить дочь в беде, вмешаться в их жизнь и т. д. и т. п. Другими словами, добиться от Ивана развода.
Никогда ни я, ни Шурик, даже ко время твоих .диких скандалов, ни в чем тебя не упрекали.
Мы тебя любили. Ты для нас была самой красивой, самой умной. Мы гордились тобой. Мы могли обвинять кого угодно и в чем угодно, по только не тебя. Ты всегда была права.
Ты была уверена в нашей любви. Ты внушила себе, что твой материнский авторитет в наших глазах ничто не может поколебать. Ничто не может лишить тебя нашей привязанности и уважения.
А ведь все это осталось в прошлом. Не все можно забыть и простить — даже матери.
Несколько слов о твоих «жертвах ради детей». Когда мы были маленькими, ты много работала, чтобы прокормить и одеть нас. Но никогда в своей «личной жизни» ты не считалась с нами.
После смерти папы ты трижды выходила замуж. Но ты ни с кем не могла ужиться. Второй из твоих мужей мог заменить нам отца. Мы уже начали к нему привязываться. Особенно Шурик —ему так нужен был отец. Тамары еще тогда не было. Не знаю, что между вами произошло, я была девчонка, очень тебя любила и считала, что в разрыве был виноват он.
Он ушел, ты привела третьего. Родилась Томка, но ты уже начала увядать, а он был моложе тебя. Начался в нашей несчастной семье ад кромешный. Ревность, скандалы, взаимные оскорбления. И все это происходило на глазах Шурика и Томки.
И после разрыва с ним ты себе ни в чем не отказывала. Мы жили в деревне. Сколько грязных сплетен, обидных намеков, прямых оскорблений пришлось мне и Шурику проглотить, пока мы не уехали в город!
Напомню тебе одну сцену. Я, обливаясь слезами, умоляла тебя не ездить больше вдвоем с Матейкиным в лесхоз, потому что Матейлиха грозит «выхлестать» в нашем доме окна.
Ты влепила мне две полновесные оплеухи, потом закатила истерику, а я целовала тебе руки, просила прощения. А на кровати в два голоса кричали Шурик и Томка. Через несколько часов ты, веселая и нарядная, уехала в лесхоз. И, конечно, не одна.
Теперь о нашем образовании. Я благодарна тебе, что ты дала мне возможность закончить десятилетку и поступить в институт.
Шурик и этого был лишен. Закончив семь классов, он бросил школу, потому что после моего отъезда в город некому было возиться с хозяйством, В те трудные годы жить в деревне без коровы, без свиньи, без огорода было невозможно.
Перейдя на четвертый курс, я забрала Шурика к себе, и только тогда он смог закончить школу и начать готовиться для поступления в вечерний институт.
Я не выходила замуж, чтобы учить Шурика, а потом нужно было помогать и тебе. Хозяйство ты ликвидировала, начала прихварывать, а красавица Томочка требовала немалых расходов.
Ты же считала, что я не могу выйти замуж, потому что некрасива,— ты в женщине ценишь только красоту.
Ты с сочувственной улыбочкой величала меня «вековушкой» и «христовой невестой».
Так вот; образования мне и Шурику никто не давал. Мы его получили сами. А Тамара не получила ни высшего, ни даже среднего. И в этом повинна только ты.
С пеленок ты внушала ей, что она красавица и что ее сила и счастье в красоте и женском обаянии.
Она ушла из восьмого класса, и ты с этим мирилась. Она металась от одного дела к другому. Курсы английского языка (станешь переводчицей, будешь вращаться среди иностранцев); курсы стенографии (устроишься секретарем к начальнику, будешь вращаться среди больших людей); какие-то курсы художников-гримеров (по¬ступишь в театр, будешь вращаться среди артистов)
И ни одно дело не было доведено до конца, потому что ты не приучила ее к труду, к усилию.
Тамара осталась недоучкой, не получила никакой определенной специальности.
Целью твоей жизни было одевать Томочку соответственно ее красоте, чтобы она могла «вращаться» я в конце концов найти себе «подходящего» мужа.
Ради этой цели ты действительно шла на любые жертвы, отказывала себе во всем, требовала помощи от меня и Шурика.
Но надежды твои на Томкину красоту не оправдались. Не нашлось ни «большого начальника», ни профессора, ни генерала. Была неплохая кандидатура, полковник Сотников, он в Тамару был не на шутку влюблен, но все же не решился ради нее разойтись с женой. Ты тогда от греха отправила Тамару к тетке в Новосибирск, и там ей выпала настоящая удача. Она встретила Ивана Поликарповича.
Оказалось, что ты не до конца искалечила ее духовно. Она смогла понять, какое это счастье для женщины —заслужить любовь такого человека, как Иван. И она тоже полюбила его. Я уверена, что она и сейчас его любит, и, если бы не твое вмешательство, не твоя ненависть к Ивану, они счастливо прожили бы всю жизнь.
Ты делала все, чтобы отравить им отношения. Ты в присутствии Ивана говорила Томе: «С тебя картину писать или статую лепить... Ты своей цены не сознаешь... Тебе бог красоты полную меру отвалил, а умом да уменьем обделил...» Это в том смысле, что Тамара себя «продешевила», не сумела, на худой конец, «хоть инженеришку какого заарканить».
Но тогда Томка не позволила тебе развести ее о мужем, хотя с каждым твоим приездом отношения их все ухудшались. После очередного скандала ты уезжала от них к Шурику или ко мне.
Было время, когда Наташа, бросив учебу, чтобы дать возможность Шурику закончить институт, была тебе «милей родных детей». А теперь, когда Шурик стал инженером, а Наташа, замотавшись с детьми, осталась «простой лаборанткой»,'она стала нехороша. И хозяйка она плохая, и мать никудышная, и «здоровьем гнилая».
Ты могла оказать им огромную помощь, занялась бы детьми, дала бы Наташе возможность учиться, ведь она еще совсем молодая.
Но ты не можешь ни с кем жить мирно. Когда-то ты сама называла Шурика «теленком» за его спокойный и добрый характер. А за два последних года, пока ты жила с ними, он превратился, как он сам говорит, «в истеричную бабу». Он стал бояться приходить после работы домой, потому что ты своими оскорбительными выпадами против Наташи и детей редкий день не вызывала его на скандал и ссору.
Ты дважды переезжала от них ко мне, заявляя, что «у тебя больше нет сына, что с Шуриком все покончено».
Ты могла у меня жить, пока я была «христовой невестой», и никогда мы не жили с тобой душа в душу. Просто я старалась меньше бывать дома и не позволяла тебе заводить разговоров о Томке и Шурике.
Но вот появился Борис — самый дорогой для меня человек. Ты его возненавидела. Напомню тебе один факт. Борис привез меня с Аленкой из родильного. Ты все приготовила к встрече, украсила праздничный стол, хлопотала подле меня, но когда я развернула Аленку, ты присмотрелась к ней и сказала с соболезнующей улыбкой: «Боже МОЙ! ВСЯ В отца!!!»
Есои бы не доброта Бориса и не его чувство юмора, поверь, я ни одного дня не вынесла бы твоего присутствия в своей семье.
Еще раз вернусь к Тамаре и Ивану Поликарповичу. Чем объяснить, что ты вдруг сорвалась и уехала к ним:, хотя, уезжая от них два года тому назад, ты заявляла, что нога твоя больше никогда не будет в их доме?
Ты узнала, что бывший Тамаркин поклонник, теперь он уже не полковник, а генерал Сотников, овдовел. На днях я узнала, ты с ним виделась, не знаю — в качестве свахи или сводни.
Не знаю, о чем вы с ним договорились, но ты помчалась к Тамаре, ты сумела спровоцировать Ивана на скандал.
Через несколько дней я приеду. Я не верю, что Томка способна на подлость и предательство. И надеюсь, что ты не до конца убила в сердце Ивана его любовь к Тамаpe.
Для тебя я сняла хорошую частную комнату. Ты будешь жить одна. Я и Шурик обязуемся выплачивать те по двадцать рублей в месяц, С твоей пенсией это сое вит приличную сумму. Ты будешь свободна, независима может быть, наконец, это принесет тебе покой.
Ты сможешь в любое время приходить к нам, ты будешь дорогой гостьей, но никогда больше мы не позволим тебе отравлять жизнь нам и нашим близким. Зинаида: Внизу, под подписью Зинаиды, Колмаков прочел коротенькую приписку, сделанную от руки химическим карандашом:
«Мама, письмо это я прочитал и, как коммунист, подтверждаю, что в письме этом нет ни одного неправильного или несправедливого слова. Согласен с Зиной, что тебе нужно жить отдельно и самостоятельно. И тогда все будет хорошо. Не обижайся. Александр».