Со свадьбой у молодоженов Гроздецких так ничего и не получилось. Два первых месяца они ютились в крохотной комнатушке молодежного общежития. Справлять же свадьбу у Милочки в школе или в заводском клубе не хотелось. На совете у Артемьевых было решено торжество отложить до получения квартиры, чтобы заодно отгулять и свадьбу, и новоселье.
С квартирой вскоре уладилось, но к тому времени от Сашиных сбережений не осталось ни гроша да еще долги как-то незаметно образовались. А у Милочки не было приличного зимнего пальто. Когда Милочка прибежала к Саше в цех и взволнованно шепнула, что Марина Антоновна все-таки решила дошку продать — совершенно новую, чудесную, настоящую цигейку, у Саши опустились руки. Но он вспомнил, какие глаза были у Милочки, когда жена главного инженера проплыла в этой проклятой дошке через фойе, направляясь в кабинет директора клуба. Разумеется, дошка должна принадлежать только Милочке, и никому другому. В тот же вечер Саше посчастливилось очень удачно продать свой новенький мотоцикл. Милочка даже чуть не заплакала, когда повели со двора их сильного и послушного красавца «ижика».
Цигейка съела «ижика» неполностью. Оставалась еще некоторая сумма, вполне достаточная, чтобы справить небольшую, скромную свадьбу. И Милоч-кины коллеги — учителя и Сашины товарищи по цеху не раз заводили разговор о том, как это неэтично «зажимать» от друзей обещанную свадьбу.
Но тут нежданно-негаданно явился Тимофей — старший Сашин брат, с которым Милочка, как и со всей своей новой родней, еще не была знакома. Заглянул Тимофей Андреевич к молодым всего на два дня, мимоездом, возвращаясь из командировки. Он привез им письмо и кучу подарков от всей родни: от мамы, от сношенницы Фени, от золовки и даже от малышей-племянников Леночки и Валерика.
Милочка с помощью Валентины Сергеевны и Саши уже прилично разбиралась в родстве и в учительской, рассказывая о своей новой, еще незнакомой семье, с удовольствием произносила непривычные, но такие значительные и приятные слова: свекровь, деверь, золовка.
Тимофей, как и представляла себе Милочка по письмам и рассказам Саши, оказался до невозможности симпатичным. Говорить с ним можно было положительно обо всем. Сам он, правда, больше молчал, но зато так хорошо умел слушать и так славно смеялся. Он помогал Саше чистить картошку, и в первый же вечер к приходу Милочки из школы они вдвоем соорудили великолепный ужин. Между делом, пока Саша и Милочка были на работе, вставил зимние рамы. У молодых все как-то не. доходили руки, хотя по квартире гулял ветер, а под утро лужицы на подоконниках схватывало льдом. Потом Тимофей подшил прохудившиеся валенки, и они стали лучше, чем новые, такие теплые и аккуратненькие. Это внесло в бюджет молодых значительную экономию, потому что Милочка, собиралась как раз выбросить валенки в сарай и срочно обзавестись новыми.
Вечером, перед отъездом Тимофея, Милочка бегала по магазинам, готовя подарки для милой родни. С Сашей посоветоваться она не успела и покупала все по своему вкусу и усмотрению.
Когда, довольная и усталая. Милочка вывалила подарки перед Тимофеем на стол, он вдруг потемнел и насупился: к чему все это? Саша смотрел на него умоляюще, с неловкой улыбкой. Милочка немного растерялась: чем они недовольны? Потом привстала на цыпочки, положила Тимофею руки на плечи и чмокнула его в щеку пять раз подряд, приговаривая;
— Для мамы, для Фени, для Нади, для Леночки, для Валерика!
Тимофей сконфузился и, огорченно махнув рукой, пошел в кухню, а Милочка начала укладывать подарки в его чемодан.
Уезжая, Тимофей взял с молодых слово, что на Новый год они приедут «домой» и прогостят не менее недели. С этого дня Милочка и Саша стали мечтать о поездке. У Саши летом отпуск был использован неполностью, Милочкой в школе очень дорожили, и она не сомневалась, что директор разрешит ей в зимние каникулы уехать на недельку, если, конечно, она сумеет все заблаговременно подготовить к новогодней елке.
Для школы Милочка была как дар божий. Она умела писать лозунги на полотне и оформлять мон~ тажи и стенгазеты. С ее приходом наглядная агитация перестала быть в школе проблемой. Одинаково бойко она играла на пианино и на струнных инструментах. Даже конфузливые и тяжелые на подъем мальчишки потянулись в хор и с удовольствием запрыгали в танцевальном кружке, разучивая «Лявониху» или развеселую русскую «Карусель». Впервые Новиковская школа победоносно выступила на районном смотре художественной самодеятельности, завоевала несколько дипломов и ценных призов и была удостоена чести выступить с лучшими номерами на областном смотре.
С родителями своего 3«б» Милочка перезнакомилась в первый же месяц работы в школе. Ни у кого из учителей классные родительские собрания не были столь многолюдными и оживленными, что, правда не совсем охотно, признавала даже завуч Ирина Прокофьевна. Во всех Милочкиных затеях родители принимали самое энергичное участие, в любую трудную минуту она бежала к ним за помощью и советом.
У руководства школы, особенно у Ирины Про-кофьевны, бурная Милочкина деятельность нередко вызывала некоторое беспокойство. Например, с недавнего времени многих старшеклассников словно поветрием охватило увлечение художественной гимнастикой. Началось все с большого праздничного концерта, подготовленного старшеклассниками под руководством Милочки.
Концерт шел с большим успехом. Бели его два долговязых веселых десятиклассника. В программе не было традиционного тягучего «монтажа» и старых, до зеленой скуки запетых песен. Хор не выстраивался тяжеловесной окаменелой подковой, а ярким цветным хороводом выливался с песней на сцену. Все девочки выглядели красавицами, парни в цветных и вышитых рубашках молодецки поводили плечами. Было много новых песен, веселых интермедий, забавных плясок. Были даже сатирические куплеты «на местные темы». А за кулисами толклись взволнованные родители: «гримеры», «костюмеры», «декораторы» и просто мамы-болельщицы. Тут же путались под ногами семиклассники, от которых не спасали никакие заставы в дверях.
Последний номер программы именовался гимнастическим этюдом. Готовился он в строжайшем секрете. Но не потому, что Милочка сомневалась, все ли найдут уместным появление на сцене учителя в таком «оригинальном» жанре. Нет, ей просто хотелось и для взрослых и для ребят сделать приятный сюрприз.
Впечатление было поистине потрясающим. Спрятанный за кулисами струнный оркестр не очень дружно, но с большим чувством заиграл вальс. Из глубины притихшего зала тьму прорезали яркие, цветные стрелы. Голубые, красные, зеленые лучи скрестились на середине затемненной сцены. (Световые эффекты, тоже в глубокой тайне, подготовили с помощью папы-электрика многомудрые десятиклассники.) И вот в этом феерическом, радужном мерцании на сцену легко и красиво, как настоящие
артисты, выбежали Милочка и молодой физрук Игорь Васильевич. На Милочке был строгий спортивный костюм. Кудрявые волосы туго схватывала широкая черная лента.
Зал тихо застонал от восторга. По учительским рядам прошелестел взволнованный шепоток, а у завуча Ирины Прокофьевны брови поползли вверх.
«Этюд» не отличался особой оригинальностью или сложностью исполнения, но все это было так неожиданно, так молодо и красиво: маленькая гибкая фигурка в черном, взнесенная вверх сильной рукой Игоря; легкий скользящий полет вниз и снова взлет...
После этого памятного вечера старшеклассники ринулись в спортзал, где в один день, с завидной оперативностью, родились две новые секции: партерной гимнастики для мальчиков и художественной — для девочек. А учительскую несколько дней сотрясала жаркая дискуссия на тему: что такое хорошо и что такое плохо по отношению к авторитету педагога. Невзирая на горячую защиту учителей, бдительный страж учительского авторитета завуч Ирина Прокофьевна задала Милочке хорошую головомойку...
Работала Милочка в школе много и увлеченно. Причем всегда она что-то хлопотливо налаживала, устраивала, кому-то в чем-то помогала. Она обладала счастливым даром ожидать от людей только хорошее. И действительно, в ее жизни хорошего было несоизмеримо больше, чем плохого.
Было очень плохо, когда семилетняя Милочка узнала, что на возвращение ее отца нет никакой надежды. Он погиб на фронте, а не «пропал без вести», как считали все послевоенные годы. Мама тогда была совсем больная и беспомощная. Но приехала из Томска тетя Клара, забрала их к себе, и там, в крохотном уютном тети-Кларином домике, Милочка прожила почти до двадцати лет.
Жили бедновато, но очень дружно. Каждый делал свое дело. Тетя Клара — детский врач — зарабатывала деньги, мама, как могла и умела, хозяйничала, а Милочка училась.
Тетя Клара очень любила музыку. К восьми годам Милочка бойко отстукивала на стареньком пианино простенькие мелодии. По мнению тети Клары, это говорило о незаурядной одаренности, и Милочка стала брать уроки музыки.
Мама неплохо рисовала и в ранней молодости несколько месяцев посещала балетную школу. Милочку записали в изостудию и в балетный кружок при Доме пионеров.
Училась она всему легко и охотно. Времени у нее, хотя и в обрез, хватало на все, потому что к домашней работе ее не подпускали.
— Обойдемся без твоей помощи. Занимайся, пожалуйста, своим делом!
— Оставь в покое посуду, лучше повтори гаммы!
— Брось сейчас же веник, опоздаешь на репетицию.
Мама умерла, когда Милочке шел пятнадцатый год. После отца это было первое большое горе, но особых изменений в Милочкину жизнь оно не внесло. Тетя Клара перестала работать: ей уже было шестьдесят два года. Жить стало труднее, но тетя как-то ухитрялась на свою и Милочкину пенсию одевать племянницу «не хуже других девочек» и кормила ее по-прежнему вкусно и сытно.. Всю домашнюю работу она взяла на себя, потому что теперь Милочка была уже большая, в школе выполняла разные общественные нагрузки, и, конечно, для дома времени у нее не хватало.
Становясь «большой девочкой», для тети Клары Милочка продолжала оставаться ребенком, требующим неусыпной заботы. Не дай бог, чтобы дитя не вовремя легло спать и ушло из дома голодное, чтобы не схватило оно в спешке несвежий воротничок или незаштопанные чулки. Школу Милочка окончила с отличием и с блестящей характеристикой. С парты она без больших осложнений пересела на скамью педагогического института.
Через два года тетя Клара скоропостижно умерла. Из-под Иркутска на похороны приехала какая-то близкая ее родственница, и здесь впервые Милочка услышала противные, затхлые слова: завещание, наследство. Выяснилось, что Милочка тете Кларе доводилась какой-то троюродной внучатой племянницей и никаких «законных прав» на наследство не имеет. Схоронив тетю, Милочка свернула в тючок постель и с дорожным чемоданом перебралась из родного домика в студенческое общежитие.
В институте Милочкино сиротство вызвало всеобщее участие. Каждому хотелось поддержать ее в эти горькие дни, чтобы не так остро мучало ее чувство утраты и одиночества. В общежитии подруги установили над ней ревностную опеку:
— Милка, выпей кефир, не смей ходить на тренировку голодная.
— Милка, собери бельишко, я в прачечную иду!
— Милка, надень мой свитер и Нинкиыы теплые рейтузы, на улице тридцать градусов. Опять горло перехватит...
— Милка, давай сюда стипендию! Опять ты деньги растрясешь на всякую ерунду, а тебе нужно туфли в починку нести и отложить десятку на платье.
О тете Кларе Милочка очень тосковала. Но... время шло, а жизнь была до краев наполнена музыкой, лекциями, книгами, нежностью подруг, обожанием влюбленных сокурсников.
Обожателей у Милочки всегда водилось больше, чем нужно. Постепенно в свите мальчишек-студентов стали появляться более солидные претенденты на ее сердце. И у какой девчонки не закружится голова, если ей по очереди объясняются в любви: молодой талантливый доцент, красавец и умница майор из артучилища, солидный директор школы, в которой ты проходишь педагогическую практику. Но у Милочки голова не кружилась. Игру в любовь она не признавала и умела держать поклонников на грани хорошей дружбы.
А большая любовь маячила где-то еще далеко впереди. Милочка не ждала трепетно ее пришествия, не загадывала, каким должен быть ее будущий избранник, не боялась ошибиться или пройти мимо настоящего. И когда это настоящее пришло, она не раздумывала и не сомневалась: а почему именно Саша? Ей даже в голову не приходило сравнить Сашу с кем бы то ни было.
Такие, как Саша, в жизни встречаются только pas.
...Они сидят в клубе на лекции. Тема лекции очень интересная. Лектор говорит умно, образно, увлеченно. Но вот то ли в жесте, то ли в его интонации почти неуловимо проскользнуло что-то очень знакомое. Милочка хмурится, напряженно морщит переносье, пытаясь вспомнить. Вопросительно покосившись на Сашу, она встречает его прищуренный смеющийся взгляд: Райкин?! Нет, она не произносит этого слова, но Саша понял. Он утвердительно хмурится, и они оба сникают, мгновенно сраженные смехом.
По вечерам, когда Саша уходит «на заработки», Милочка часами сидит в библиотеке. В тишине маленького читального зала, склонившись над книгами,
она вся уходит в работу. Окружающее исчезает, ока перестает его ощущать. Вдруг, словно от толчка, она резко выпрямляется. На какое-то мгновение все в ней напряженно замирает. Не оборачиваясь, не глядя назад, она знает — в дверях стоит Саша.
...Поздним зимним вечером Милочка и Саша бредут по улицам уснувшего поселка. Завернув за угол школы, где вдоль изгороди дремлют в снегу молодые приземистые елочки, они вдруг останавливаются изумленные, притихшие. С высокого столба, прямого и желтого, как восковая свеча, из серебряной воронки абажура на нетронутую пелену снега, на голубую хвою елочек льется конусообразный поток света. И в нем, наплывая из темноты, тихо, неторопливо, словно в полусне, кружатся снежинки. Но какие же это снежинки? Это большущие, пушистые, теплые бабочки, привлеченные светом, опускаются к подножию столба.
Милочка стоит, прислонившись виском к Сашиному плечу. Снегопад. Почему она раньше не замечала, какое это чудо — снегопад?..
Квартирный вопрос для молодых разрешился на редкость удачно. Старший сын Артемьевых переехал с семьей в город, и Валентина Сергеевна сама предложила Саше и Милочке занять освободившиеся комнаты. В первой сложили плиту с духовкой. Саша соорудил раздвижную ширму, выгородилась крохотная кухонька и что-то вроде столовой. Вторая комната служила спальней и рабочим кабинетом.
Комнаты молодых от квартиры Артемьевых от- -делял коридор. Было очень удобно. Отдельная квартира, и в то же время достаточно перебежать коридор, чтобы очутиться в кухонных владениях Валентины Сергеевны, где из хозяйственной утвари имеется все, что твоей душе угодно.
Николай Иванович Артемьев, главврач поселковой больницы, два года назад вытащил Сашу из могилы, когда тот свалился с жестоким воспалением легких. Выхаживать Сашу помогала и Валентина Сергеевна: дежурила у его постели, когда ему было особенно плохо, носила передачи. Из больницы они забрали Сашу к себе и отпустили в общежитие окончательно поправившимся и окрепшим.
К ним, еще невестой, Саша привел Милочку, и она сразу же почувствовала себя у Артемьевых как дома. Правда, Николая Ивановича Милочка сначала немножко побаивалась, но только сначала. Немолодой, некрасивый, внешне неприветливый, он оказался самым красивым, умным и добрым человеком на свете. Именно таким представляла Милочка своего отца.
А в Валентину Сергеевну она влюбилась нежно и безоглядно с первой встречи. И не мудрено. Валентиной Сергеевной можно любоваться часами, когда она — большая, статная — плавно и легко ходит по комнате. Она вообще никогда не спешит, не суетится, а делает все быстро, ловко и как-то особенно красиво. Вещи в ее сильных ласковых руках становятся послушными и удобными. Не гремят, не падают, не разбиваются.
А как она умеет слушать! Внимательно, серьезно, с каким-то особенно глубоким, искренним интересом к чужому волнению. И всегда не просто с добрым человеческим участием, а с деятельной готовностью поддержать, помочь, принять на себя долю чужой беды. Очевидно, поэтому коммунисты-строители третий раз единогласно избрали ее секретарем цеховой партийной организации.
Артемьевы всегда рады людям, а людей влекло к ним будто к магниту. Особенно многолюдно и весело бывало у них в субботние вечера. К ним шли не ради выпивки и угощения. Собирались «на огонек» — потолковать, поспорить, послушать новую пластинку, самим попеть, а то и сплясать просто так, от доброго здоровья, от хорошего настроения.
Хозяевам не нужно было гостей развлекать, следить, чтобы кто-то вдруг не заскучал. Гости свои обязанности знали. Один разжигал огонь в плите, другой чистил картошку, третий крутил компанейское мясо на котлеты или пельмени.
Мужчинам не возбранялось часами цепенеть над шахматной доской, любители могли перекинуться в подкидного. Женщины приходили с рукоделием, и чулки поштопать не плохо в приятной компании.
Такие вечера, без подготовки, без особых приглашений, в артемьевском кругу назывались малыми бесятниками. Душой их была Валентина Сергеевна, гостеприимная, хлебосольная, неистощимая на всяческие веселые выдумки.
Вот она выплывает из кухни с большим блюдом дымящихся пельменей в руках. Под восторженные вопли оголодавших гостей идет она вокруг стола, дробно постукивая каблучками — королева в золотом венце тяжелых кос. Ну кто поверит, что она уже дважды бабушка?!
За ней в кухонном переднике, с поварешкой в руке — кудрявый веселый седой бес, давний приятель Артемьевых, хирург Аркадий Львович.
— Сорок лет хозяюшке?! Эх вы, лопухи зеленые! — кричит он, размахивая поварешкой.— Да что с вами говорить? Что вы понимаете?! В двадцать лет баба — бутон, в тридцать лет баба — цвет, а в сорок лет баба — ягода! Эх!! — И, сбросив передник, идет к Валентине Сергеевне целовать ручки.
С не меньшим удовольствием он целует и Милоч-кины ручки. Они стали друзьями сразу после первого знакомства. Спорили и пикировались, распевали дуэты, танцевали на потеху всей артемьевской компании липси и чарльстон. Аркадий Львович громко восхищался Милочкиными талантами, называл ее очаровательным вундеркиндом и майским ветерком. Сердечно относился он и к Саше. Только иногда Милочке казалось, что он как-то очень уж внимательно и серьезно посматривает на Сашу, словно тот не совсем здоров, но вдумываться в поведение Аркадия Львовича у нее не было ни времени, ни желания.
Первого декабря Артемьевы справляли серебряную свадьбу. Было чудесно, очень весело, тепло и немножко сентиментально. У Милочки защипало в носу, когда под требовательные вопли «горько» Николай Иванович поднялся и, взяв Валентину Сергеевну за плечи, сказал тихо и очень серьезно: «Спасибо, мать, за все!»
Милочка готовилась произнести тост, но у нее ничего не получилось. Вздрагивая влажными ресницами, она подняла бокал и неожиданно для самой себя выпалила скороговоркой:
— Хочу, чтобы мы с Сашей прожили жизнь так же, как Николай Иванович и Валентина Сергеевна!
И, оттолкнув стул, побежала с бокалом вокруг стола к Валентине Сергеевне целоваться.
Декабрь был на исходе. Нередко, расставшись поутру, молодые встречались только поздним вечером. Милочка целыми днями пропадала в школе. Саша ради заработка хватался за любую сверхурочную работу. Деньги по-прежнему у них никак не держались и долги почти не убывали.
Сначала Саша перебивался чертежами, потом подвернулась выгодная сдельщина на строительстве гаража. Стройка шла в две смены, каменщиков не хватало, а Саша еще практикантом на кирпичной кладке давал по полторы нормы. Вечерняя работа была не из легких, но хорошо оплачивалась. Скверно, конечно, что уже три контрольных задания он не смог выслать в институт к сроку. И на сессию, видимо, ехать не придется. Хорошо еще, что Милесик пока не замечает и ни о чем не догадывается. Ладно, сейчас главное — вылезти из долгов и войти наконец в колею. Потом все образуется.
Милочка очень не любила возвращаться вечером из школы, когда Саши нет дома. На холодной плите сохнет немытая посуда. Очень хочется чего-нибудь вкусненького, горячего. Но в квартире так холодно. У Саши дрова разгораются сразу, а у нее они только противно шипят и плюются. Скинув платье и замотав голову полотенцем, чтобы не так холодило уши в настывших за день подушках, Милочка забирается под одеяло. Погреться.
Просыпается она, когда Саша, присев на край постели, осторожно сматывает с ее головы длинное полотенце. В комнате уже тепло и чем-то очень аппетитно пахнет.
— Замерз мой Милесик,— говорит виновато Саша, бросая полотенце в угол кровати.— Прости, синенький, никак не смог забежать днем. Ну, ничего. Сейчас я тебе дам чаю с лимоном и горячих сосисок.
— А я, Сашуня, хотела затопить, да лучинку не нашла и немножко задремала...— сонно бормочет Милочка, поудобнее устраиваясь в подушках. На стуле у кровати уже дымятся горячие сосиски.
Иногда Саша делает попытку вовлечь Милочку в сферу домашнего хозяйства:
— Милка, ну ты хотя бы посуду помыла, что ли. Ведь третий день киснет.
— Ой, Сашенька, миленький. Посмотри, сколько у меня тетрадей, а я так устала,— жалобно затягивает Милочка.— Ты закрой посуду тряпочкой, чтобы она тебя не травмировала, и давай немножечко отдохнем. Я свежую «Юность» принесла, послушай, какие чудесные стихи!
И Саша, вздохнув, прикрывает посуду грязным полотенцем. Против стихов из любимой «Юности» он устоять не в силах, Освежившись стихами, отдохнувшая Милочка бодро садится за проверку тетрадей, а Саша, разомлевший, полусонный, идет в кухню мыть посуду.
Но время от времени в Милочке вдруг пробуждается домовитая хозяйка, и она учиняет генеральную уборку своего запущенного гнезда. Валентина Сергеевна называет это мероприятие стихийным бедствием и вавилонским столпотворением.
«Стихийное бедствие» частично распространяется и на квартиру Артемьевых. Забрызганная известью, в мокрых тапочках, со съехавшей набок косынкой, румяная, озабоченная Милочка то и дело врывается к Валентине Сергеевне за срочной консультацией: почему оконные стекла не протираются до зеркального блеска, как у Валентины Сергеевны? Что делать, если новая алюминиевая кастрюля вдруг покрылась жуткой сыпью и никак не отмывается? Почему тюлевые шторы после стирки совершенно неприлично перекосило, а под утюгом они вспучиваются какими-то странными пузырями?
Под Новый год настроение у Милочки было отличное. К школьной елке она все хорошо подготовила, и директор без всяких разговоров дал ей отпуск на все каникулы. Немножко хандрил Саша, но Милочка была уверена, что поездка к родным стряхнет с него эту совершенно беспричинную хандру. Они выехали тридцатого, с таким расчетом, чтобы праздник встретить «дома», среди своих.
А через несколько дней поздним вечером, уже в полусне, Валентине Сергеевне почудилось, словно бы тихонько скрипнула входная дверь. Ключи были только у Николая Ивановича и у молодоженов, но Николай Иванович дежурил в больнице, а молодые должны были вернуться не раньше как через неделю.
Валентина Сергеевна опустила голову на подушку, но за стеной что-то совершенно явственно загремело, похоже, упал сшибленный кем-то стул.
Дремоту словно водой смыло. Сунув ноги в шлепанцы, Валентина Сергеевна, не зажигая огня, вышла в коридор.
В квартире Гроздецких было темно и тихо. Прислушавшись, Валентина Сергеевна решительно вошла в комнату и провела рукой по стене, нащупывая выключатель.
— Не надо! Потушите!
На кровати в дохе и в варежках, поджав ноги, сидела Милочка. Посреди комнаты валялись сброшенные с ног валенки.
— Где Саша? — тревожно спросила Валентина Сергеевна.
— Успокойтесь! — звонко и вызывающе ответила Милочка.— Ваш Саша жив и здоров!
Валентина Сергеевна щелкнула выключателем и, наступив в темноте на валенки, наклонилась, отставила их аккуратно в сторонку.
— Что ж ты сидишь, как гостья? Раздевайся, я се годня у вас хорошо протопила.
— Спасибо,— сухо поблагодарила Милочка.— Я зашла на минуту, чтобы взять необходимые вещи. Погреюсь и пойду.
— И куда же ты идешь? — подняв опрокинутый стул, спросила Валентина Сергеевна.
— Не знаю.— Милочка запнулась.— К девочкам или Инне Семеновне...
— Ну что ж, иди. Завтра о вашей ссоре будет знать вся школа, а послезавтра, когда вы уже помиритесь, заговорит весь поселок.
— Во-первых, никакой ссоры не было, значит, и о примирении не может быть речи. Во-вторых, меня не интересует, что обо мне будет говорить поселок,—-холодно ответила Милочка.
— Правильно! — вздохнув, поддакнула Валентина Сергеевна.— Была бы ты не учителем, а парикмахером или билетики бы в бане продавала. А о своих драгоценных архаровцах ты подумала?
— Я завтра подаю заявление о переводе. Поеду на север, в любую самую глухую деревушку. Здесь мне нельзя оставаться ни одного дня.
Сказано было очень решительно, но Валентина Сергеевна услышала, как в потемках шмякнулась сброшенная на пол доха.
— Подвинься-ка! — Валентина Сергеевна тяжело опустилась на кровать. Пружины охнули и сели. Милочка, не удержав равновесия, привалилась к ее большому теплому плечу.
— Ну, давай рассказывай все по порядку. Тебя плохо приняли?
— Наоборот,— тихо, сквозь зубы ответила Милочка.—Встретили более чем хороню.
...На перроне вокзала молодых встречали Тимофей и его жена Феня, красивая и простоватая, чем-то неуловимо похожая на Валентину Сергеевну. И Надежда — старшая сестра Саши, инженер-конструктор, немолодая, суховато-приветливая, с букетом живых, таких прекрасных в новогодний вечер цветов. И мама — маленькая, хрупкая. Милочка сразу же, легко и бездумно, стала называть ее мамулей.
Они приехали домой. На следующий день Феня вычистила и отутюжила Сашин костюм, и он стал совсем как новый. Мамуля перештопала все предусмотрительно захваченные Сашей носки, пришила оборванные вешалки и недостающие пуговицы, потом засела за машину, обложившись ворохом белого полотна.
И опять были подарки. Правда, Милочка немного удивилась, когда Феня преподнесла Саше ночную пижаму, а Тимофей — две лары белья. Потом она перестала удивляться и уже как должное приняла от Надежды две простенькие, но довольно симпатичные спальные сорочки.
Каждый день мамуля и Феня пекли всяческие домашние постряпушки, которые можно было жевать с утра до вечера.
Саша и Милочка жевали с утра до вечера. Поднимались в двенадцатом часу, после обеда ухитрялись еще немножко поспать. Вечером Саша вел показывать Милочку друзьям и знакомым или друзья и знакомые приходили к ним в гости. Веселились до упаду, нисколько не хуже, чем на артемьевских бе-сятниках.
Так в праздничной суете и в блаженном безделье промелькнули для Милочки четыре чудесных дня. А на пятый день они с Сашей немного поссорились.
Саша с утра бродил какой-то полусонный, посматривал на Милочку искоса, словно ему нужно было сказать ей что-то не очень приятное. Тимофей и Феня были на работе, дети еще не вернулись из садика, ма- муля тоже ушла куда-то из дому. Милочка от скуки подремала в полутемной спаленке, а под вечер решила вытащить Сашу на каток. Саша совершенно неожиданно заупрямился. Лежал в столовой, уткнувшись носом в спинку дивана, когда же Милочка пригрозила, что уйдет на каток одна, грубо отмолчался. Тогда Милочка уже по-настоящему рассердилась, оделась и молча ушла. Пусть дуется один, на диване, в полутемной столовой.
На улице мела поземка. Без Саши было холодно и неинтересно. Милочка побродила в сумеречном заснеженном сквере, постояла, нахохлившись, за углом, подставив ветру спину. Вернулась к дому уже совсем затемно. Взобравшись на завалинку, заглянула в ярко освещенное окно столовой. Вся семья была в сборе. Тимофей и Саша сидели у стола над шахматной доской.
И Милочку осенила блестящая идея. Сейчас она тихонько вернется домой, возьмет денег, сбегает в гастроном, купит бутылку самого дорогого вина и килограмм самых дорогих конфет. Поставит бутылку на стол и расскажет родным, как глупо они поссорились с Сашей.
Тихонько приоткрыв дверь, Милочка сбросила у порога валенки и, прикусив губу, на цыпочках пробежала через кухню в спаленку. Сунув руку в Сашин портфель, где у них хранились деньги на обратную дорогу, она на минутку прислушалась к громкому, непривычно резкому голосу молчуна Тимофея. Прислушалась и оцепенела. В столовой шел суд. Немилосердный семейный суд.
— Ты же в ишака превратился! — говорил Тимофей.— По дому весь воз тянешь да еще вечером на отхожий промысел идешь, чтобы лишнюю десятку на стороне зашибить. Неужели тебе перед ребятами не совестно калымить? Это при ваших-то заработках?!
Он резко оттолкнул шахматную доску. Вдогонку за легковесными пешками по столу загрохотали тяжелые кони и ладьи.
— Ну ладно, медовый месяц, я это понимаю, ну, два месяца от силы, куда ни шло.— Было слышно, как Тимофей сердито сгреб шахматные фигуры в кучу— А что будет, когда она тебе ребенка родит? Сейчас ты за домработницу отвечаешь, а потом еще и нянькой придется стать...
Саша молчал. Тогда спокойно и негромко начала обличительную речь Надежда:
— Тимофей прав. Так дальше жить нельзя. Неужели она не понимает, что все это ребячество, эта милая непосредственность просто не вяжется с ее возрастом, со званием учителя, в конце концов. Она словно бы гордится тем, что совершенно беспомощна в быту. Я не хочу сказать, что она, невзирая на все ее разнообразные таланты, пуста и никчемна, но...
Слово «таланты» было произнесено так едко, так уничижающе, что Милочка, сжавшись от стыда и обиды, закусила губу, чтобы не заплакать навзрыд, во весь голос. Боже мой, неужели это говорят люди, ставшие для нее самыми родными, самыми близкими на земле?
— Ты меня, Саша, извини,— спокойно продолжала Надежда.— Неужели ты не замечаешь, что она неряшлива, чтобы не сказать больше? Роль полотенец у вас исполняют какие-то застиранные лохмотья. У нее полдюжины самых дорогих чулок и ни одной ночном рубашки. К каждому платью какие-то особые ожерелья, броши, а мама срочно вынуждена шить для вас постельное белье.
— Я и то диву даюсь,—негромко произнесла Феня.— Какой у нас Саша всегда чистюля был. Ты, Сашенька, не обижайся, а ведь правда, какая-то она
у тебя умочком-то больно легонькая. Я ей говорю: «Саша у нас всегда такой чистюля был. Всегда чтобы у него пижама на ночь чистенькая, а теперь, в чем днем ходит, в том и спать ложится». А она смеется, как маленькая, ей-богу! А что она лентяйка или эгоистка какая-то, ты, Надя, совсем напрасно. Просто не приучали ее с детства к домашности, вот она и получилась такая никудышненькая. И правильно Тима сказал: маленький народится — плохо у вас, Сашенька, будет. Ты думаешь, что они, маленькие, глупые, ничего не понимают. А они и чистоту, и красоту, и порядок очень понимают, хотя сами другой раз, как поросята, в лужу лезут. Надо тебе, пока детей нет, Людашу к домашности приучать, потом поздно будет...
А Саша продолжал молчать.
Тихо и неохотно заговорила свекровь. Казалось, что весь этот семейный суд был ей не по душе.
— И лентяйка... и неряха... и дурочка. Ничего ты, Надя, в ней не поняла. Феня правильно говорит: при таком воспитании из нее полный урод мог бы получиться. А она ребят своих любит и делу своему всей душой отдается. Не фыркай, Надежда, учитель из нее со временем прекрасный получится. Я в ней одного не понимаю: Сашу она очень любит, как же тогда допустила, что он институт бросил? Почему позволяет ему ради денег работать не по силам? Знает ведь, что он недавно болезнь тяжелую перенес. Сама такая здоровенькая, цветущая, а на тебя, сынок, глядеть тошно.
Тут в столовой зашумели, задвигались. Милочка лихорадочно схватила в полутьме листок бумаги и валявшийся на столе Валеркин цветной карандаш.
— Очень я испугалась, чтобы кто-нибудь из них меня тогда не увидел,— рассказывала Милочка Валентине Сергеевне.— Написала ему записку, взяла денег на билет и убежала. На вокзале боялась, что хватятся и я не успею уехать.
— Что ж ты ему написала? — спросила Валентина Сергеевна.
—- Не беспокойтесь. Ничего лишнего. Всего несколько слов.
По мнению Милочки, ее «последнее письмо» могло служить образцом сдержанности, достоинства и глубокого смысла. На клочке бумаги зеленым Валерки-ным карандашом она набросала следующее:
«Напрасно тебя оплакивают. Я с твоими родными совершенно согласна. Ты совершил ошибку. Тебе нужно было жениться на Фене. Ты предал нашу любовь. Видеться мы больше не должны. Людмила Рожнова».
— Да-а-а! — озабоченно протянула Валентина Сергеевна.— Коротко и ясно. Ну, я думаю, у Саши хватит ума не показать своим это нелепое послание.
— Нелепое! — в темноте за плечом Валентины Сергеевны словно сердито фыркнул и ощетинился всеми комочками разгневанный еж.
— Конечно же нелепое,—- вздохнула Валентина Сергеевна.— Какое предательство? В чем его вина перед тобой?
— Он позволил им порочить меня. Как он мог?.. Как он смел молчать?!
— Во-первых, ты струсила и убежала, когда разговор еще не был закончен, а во-вторых, что он мог сказать? Что он не забросил учебу? Что он не изма- тывает сил ради лишней десятки? Что он не ходит с дырявыми пятками?
— Зачем вы ко мне пришли?! — враждебно воскликнула Милочка.— Вы такая же жестокая, такая же бездушная, как все они. Что вам от меня нужно?!
Хорошо! Я — неряха, я — плохая хозяйка. Но разве он не видел этого раньше? Если ему требовалась жена для хозяйства, нужно было поискать себе хорошую домохозяйку, такую, как Феня.
— Оставь Феню в покое,— жестко перебила Валентина Сергеевна.— Судя по всему, Феня не только хорошая хозяйка и мать, она умница, добрый и справедливый человек.
— Пусть так,— досадливо отмахнулась Милочка.— Я ничего от негонке скрывала, разве он не понимал, что на роль домработницы я не гожусь?
— А что он годится на роль твоей домработницы, ты понимала? И была этим довольна? Забавно! — вдруг совсем добродушно засмеялась Валентина Сергеевна.— Обычно приходится молодых мужей убеждать, что они обязаны делить с женами тяжесть домашних дел и забот, а у вас все шиворот-навыворот. Ты говоришь: я — неумеха, я — неряха, я — плохая хозяйка, а почему ты не добавляешь: я — плохая жена ?
— Потому что это неправда! Саша был со мной счастлив, и вы это прекрасно знаете! Разве может дать счастье плохая жена? Господи! Какая я была дура! Я была уверена, что любовь — это, прежде всего, общность интересов, взглядов, убеждений, что основное — это... ну... духовное взаимопонимание, доверие, искренность. А оказывается, главное в любви — умею ли я штопать носки, как его мама, и сколько у меня пододеяльников. Да, я не умею беречь деньги, я люблго дорогие чулки и красивые безделушки, потому что у меня раньше их никогда не было. Я даже не знала, как это чудесно; пойти и купить что-нибудь славненькое, просто потому, что хочется купить. И никогда Саша меня не осуждал... Почему же теперь у него не нашлось ни одного слова?
Почему он не объяснил им, насколько все это глупо, мелочно, ничтожно? Ну скажите, скажите мне, почему он молчал? Как он мог позволить им вмешаться в нашу жизнь, бросить им под ноги нашу любовь?!
— В тебе сейчас обида кричит,— тихо произнесла Валентина Сергеевна.— Тебя оскорбило, что родные осмелились усомниться в Сашином счастье. Ты говоришь: - мелочное, ничтожное, второстепенное. Не в рваных носках дело, конечно. Беда в том, что ты не заметила, когда Саша перестал заниматься, что по твоей вине он может остаться недоучкой. Поверь мне, этого он тебе впоследствии не простит. Ты позволяешь ему ради денег работать сверх всякой меры. Неужели ты не видела, как он устает, как он опускается и тупеет? Ты сама недавно со смехом рассказывала, что он уснул б кино. У него не остается времени для чтения, он безобразно запустил общественную работу. Наконец, разве ты не знала, что он должен был вступить в партию? Я ему рекомендацию готовила. А сейчас он тянет, отмалчивается. Почему? Кому же, как не тебе, знать об этом, если ты говоришь о взаимопонимании, о доверии.
— А почему, Валентина Сергеевна, вы говорите мне обо всем этом только теперь, когда семья наша уже рухнула?
— Видишь ли, Люда,— Валентина Сергеевна немного помолчала, подумала.— Вмешиваться в чужую жизнь, особенно в жизнь молодоженов,— дело нелегкое. Очень уж много здесь нужно деликатности, такта. Иногда одним неосторожным словом вместо помощи можно большой вред причинить. Возможно, что мы неправильно делаем, когда слишком деликатничаем с вами. Может быть, нужно именно более решительно вмешиваться. Не страдать молча, наблюдая со стороны, как вы творите одну ошибку за друтой, не обижаться, когда вы этак высокомерно отталкиваете любую попытку старшего помочь вам не допустить ошибки, может быть, самой непоправимой... Милочка хотела что-то возразить, но Валентина Сергеевна остановила ее легким движением руки:
— Саша, например, несмотря на всю нашу дружбу, очень ревностно охранял ваши семейные дела от постороннего вмешательства. А разве бы Николай Иванович просто по-мужски, если уж не по-отцовски, не мог дать ему доброго совета? И не думай, что только родные усомнились в Сашином счастье. Он сам уже начал сомневаться в своем счастье, потому и молчал в разговоре с родными. Когда вы поженились, многие Саше завидовали, а позднее стали его жалеть. Помнишь шуточки Аркадия Львовича? Он еще как-то под гитару продекламировал из некрасовского стихотворения:
Белый день занялся над столицей,
Сладко спит молодая жена,
Только труженик муж бледнолицый
Не ложится — ему не до сна!
Завтра Маше подруга покажет
Дорогой и красивый наряд,..
Ничего ему Маша не скажет,
Только взглянет... Убийственный взгляд.
Ну и так далее. Напевая, он выразительно посматривал на тебя. Всем нам было очень нехорошо. Саша после этого стал избегать Аркадия Львовича. А ведь раньше они были большими друзьями. После этой истории мы все из-за вас перессорились. Аркадий, разгорячившись, назвал Сашу... Дымовым.
— Дымовым? Подождите... Саша — Дымов... Значит, я — Попрыгунья?!
— Если бы ты, Людаша, была Попрыгунья, я думаю, Саша не смог бы тебя полюбить, да и я не стала бы время с тобой терять. Перекрестилась бы и сказала: «Слава тебе господи! Прозрел наконец парень».
— Между прочим,— с нервным смешком перебила Милочка,— мои дорогие родственники тоже упорно называли меня Людой, Людашей, Людочкой, а Тимофей даже Людмилой Павловной величал. Жила-была Милочка-мотылек... стукнули мотылька по крылышкам — и не стало Милочки.
— А ты ее, дурынду, не оплакивай, не убивайся,— тихонько засмеялась Валентина Сергеевна.— Меня тоже когда-то звали Лялькой. Лялька... представляешь? Потом Лялька стала Валькой, Валентиной, а к двадцати годам уже и в Валентину Сергеевну оформилась. Всему свое время. А вы, уважаемая Людмила Павловна, и так слишком долго, надо сказать, в Милочках засиделись. Нет, серьезно, неужели ты и дальше хотела бы оставаться той маленькой собачкой, которая до старости щенок?
Милочка ничего не ответила. Сидела молча, не шевелясь. Потом неожиданно промолвила упавшим голосом:
— Уснуть бы сейчас крепко-крепко, а утром проснуться — и ничего этого нет. Нет и не было, просто привиделся скверный сон...
Валентина Сергеевна даже сморщилась от жалости, столько в Милочкиных словах было тоскливого отчаяния. А Милочка вдруг горячо зашептала:
— Что мне делать теперь? Как я буду жить? Я не могу без него, вы понимаете это — не могу! И оставаться мне нельзя, теперь уже ничего не поправишь...
— Не подумай, что я хочу тебя утешать, сюсюкать о том, что «милые бранятся — только тешатся», что «перемелется — мука будет»,— не сразу ответила Валентина Сергеевна.— Ты говоришь: семья рухнула.
А семьи-то, по существу, у вас еще и не было, и по-настоящему узнать один другого вы еще не успели. Нарядили вы друг друга в пестрые красивые одежки, а они сейчас помаленьку начали облетать, как листья с осеннего дерева. Саша до сих пор был рабски влюбленным мальчишкой и видел в тебе только очаровательного шаловливого мотылька. А подошло время, когда он должен в тебе увидеть и друга своего, и мать будущих ребят, и доброго духа своей будущей семьи. Все теперь от тебя зависит. Ты не должна позволить ему себя разлюбить. Понимаешь? Бороться ты за его любовь должна, драться, потому что ты любишь его, и он твоей любви стоит. И еще запомни. Влюбиться всякий дурак сумеет, а вот сохранить любовь не так-то просто. В каждой семье бывают и ссоры, и примирения. Отшумит буря, придет в семью мир, кажется, все миновало, утряслось... а зарубка на память осталась. Старайтесь, чтобы их как можно меньше было, очень уж они порой болят, эти старые рубцы на сердце,
— Значит, у вас, Валентина Сергеевна... Неужели вы это о себе говорите?! — тихо ахнула Милочка.
— Чучелко ты мое милое! Если бы в свое время чувство Николая Ивановича и разум его не оказались сильнее глупого гонора, если бы я в последнюю минуту не поняла, чего могу лишиться, не пришлось бы тебе гулять на нашей серебряной свадьбе. Потому-то я и толкую тебе: береги то, что тебе судьба подарила. Дважды в жизни такой любви не бывает. И потом — не расчленяй ты любовь: вот на этой полочке интеллектуальное, возвышенное, а на этой — мелочишка всякая, быт. Признаюсь тебе по секрету: ненавижу я нашу бесконечную проклятую бабью работу, но никуда от нее пока не денешься.— Валентина Сергеевна притянула Милочку к себе за плечо:
— Лапки, как у лягушонка, холодные, глаза ввалились. Не спала, не ела, не плакала. А прореветься сейчас совершенно необходимо. Потом чайку горячего и выспаться. С десятичасовым Саша прикатит, и ты должна его хорошо встретить: бодрая, свеженькая, без слез и бабьих упреков. Прежде всего подумай о нем. Что он за эти сутки пережил. Ложись-ка, я тебя укрою получше.
— Холодно как,— пожаловалась Милочка.— Если бы вы знали, как мне холодно, как у меня сердце болит. Вот он войдет, а дальше что? А если сразу чужой, что я тогда смогу? И ждать больше пяти часов!— она громко всхлипнула.— А если он сегодня совсем не приедет?!
Подушка сразу намокла, стала теплее, и очень вдруг захотелось есть, но уже не было сил поднять тяжелые, набрякшие от слез, горячие веки.
|
