«Покупай не дом — покупай соседа»,— говорит старая мудрость. Дома я не покупала, новых соседей судьба преподнесла мне нежданно-негаданно.
Двенадцать лет жили мы в двухкомнатном особняке: я и старики Вахрушевы. Особнячок стоит на отшибе, за заводским стадионом. На крохотном клочке земли мы с милым моим соседом, Василием Ефимовичем Вахрушевым, за двенадцать лет вырастили чудесный садик.
Летом наш «теремок» почти не виден из-за кустов сирени и черемухи. С весны до поздней осени цветет под нашими окнами уйма всяческой душистой прелести.
В этом отношении мы с Василием Ефимовичем, как говорится, два сапога пара. Наталья Савельевна под свою возлюбленную редиску и прочую летнюю зелень сумела отвоевать у нас всего две небольшие грядки.
И мне, и Василию Ефимовичу — старейшему рабочему нашего завода — не раз предлагали благоустроенные комнаты в центре заводского поселка, но мы так и не смогли расстаться со своим «теремком».
Отсюда проводили мы в жизнь своих птенцов. Вахрушевы — сына Юрку, уехавшего по комсомольской путевке на целину, я — дочь Светлану.
«Теремок» наш строился в расчете на одну семью. Строителей, воздвигавших внутренние перегородки, ни в малейшей мере не волновали проблемы звукоизоляции. Поэтому, когда мы переговаривались из комнаты в комнату, нам почти не требовалось повышать голос.
— Анна Ванна! —Василий Ефимович легонько стучит в стену, чтобы привлечь мое внимание.— Пошевеливайся, пирог на столе...
— Иду! — откликаюсь я.
Но пришел конец нашему мирному житью. Василий Ефимович вышел на пенсию, примчался со своей целины Юрка и увез к себе дорогих моих стариков.
А через день в их опустевшую комнату вселились новые жильцы.
Это была еще совсем молодая пара и — увы! — двухлетний ребенок. Признаюсь положа руку на сердце — не люблю умиления детьми. Как это ни странно, имея троих детей и четверых внуков, по натуре я «холостяк». Меня нисколько не угнетает одиночество. Мне достаточно знать, что потомство мое живо-здорово, что все у них благополучно.
Еще в давние времена, когда сыновья приобрели первые галстуки, а Светка начала по часу вертеться перед зеркалом, я совершенно серьезно предупредила ребят, чтобы они не рассчитывали на меня как на бабушку-няньку.
И ребята не обижаются. Бремя от времени они подбрасывают мне на месяц одного, другого из старших внуков. Но это уже большие и довольно симпатичные парни. За зиму я успеваю прикопить деньжонок и во время летнего отпуска, накупив подарков, объезжаю все свое «святое семейство».
Судьба подобрала для меня добрых невесток и ласкового зятя, и из меня, при раздельном житье, теща и свекруха получилась тоже, видимо, неплохая.
А на роль бабушки я все-таки не гожусь.
Я очень люблю свою работу. Умную и неспокойную работу библиотекаря. Люблю читателей своего юношеского абонемента. Деликатных и грубоватых рабочих парней, нередко под внешней развязностью скрывающих мальчишескую застенчивость; люблю ершистых десятиклассников с их порой вызывающим упрямым стремлением все понять, осмыслить, все до конца, до самой сути.
Хорошо после напряженного дня возвратиться в свою тихую комнату, включить настольную лампу и прилечь на старенькой уютной тахте с новой книгой или свежим журналом. Или просто полежать в сумерках, вспоминая лица прошедших перед тобой за день ребят, их не всегда умные, но обычно искренние и горячие рассуждения о книгах, о жизни, о людях.
И вот теперь мир и добрый покой покинули наш милый «теремок». Но не потому, что в нем поселился двухлетний неугомонный житель.
Сашке два года и четыре месяца. Внешне он весь какой-то круглый. Абсолютно круглая, арбузиком, голова, оттопыренные, круглые, как пельмени, уши. На круглой физиономии маленькие круглые глаза, черные и блестящие, словно промытые дождем смородинки. Между круглых тугих щек для носа и рта места почти не остается. Крохотный круглый нос сплюснут щеками, и рот, с высоко вздернутой верхней губой, имеет тоже форму буквы О.
Как колобок, катается он день-деньской на коротких, чуть кривоватых ногах и лопочет, лопочет, лопочет не умолкая.
Вначале, беседуя с ним, мне приходилось обращаться за помощью к переводчику, но затем, довольно быстро, между нами было достигнуто полное взаимопонимание.
По натуре Сашка — человек очень деятельный, неистощимо предприимчивый. Капризничать он не умеет. За первые две недели нашего совместного житья я ни разу не слышала, чтобы он орал, как положено орать здоровому двухлетнему парню. Возможно, я просто забыла, какими были мои ребята в возрасте Сашки, но что-то в нем меня с первых же дней стало тревожить, было в нем что-то для меня просто неясное. Слишком уж он как-то безобиден и покладист, слишком легко воспринимает окрики и щелчки, обильно сыплющиеся на его круглую голову. Иногда он хнычет, «вяньгает», по выражению Клавы, его молоденькой мамы, но достаточно Клаве или Геннадию, главе семейства, прикрикнуть, он мгновенно замолкает, а через несколько минут уже опять слышится его веселый, неунывающий щебет.
Поначалу жизнь моя с новыми соседями складывалась неплохо. Намотавшись по частным квартирам, Геннадий и Клава были на седьмом небе, получив ордер в наш «теремок». Из кухонной и прочей хозяйственной утвари у них многого недоставало, и они были очень обрадованы, когда я предложила им без стеснения пользоваться всем моим домашним добром.
Первые дни они неутомимо, вдохновенно вили свое новое гнездо. Геннадий, человек хозяйственный и мастеровой, часами возился во дворе, сбрасывал с крыши снег, укладывал дрова в аккуратную ажурную поленницу, заново протянул в доме всю электропроводку. Тихонько насвистывая, он все что-то налаживал, приколачивал, приделывал.
Клава хлопотала в комнате. Клава — хозяйка на редкость чистоплотная, а главное, она «во всем любит красоту и порядок». Пол в своей комнате и в нашей общей кухне она моет ежедневно. Когда я сказала, что мыть мы должны по очереди, Клава искренне изумилась:
— Да что вы это, Анна Ивановна! Я ведь помоложе вас, что мне стоит крашеный пол сполоснуть. Вы одна, а нас трое. Сашка один за троих грязи натопчет.
Вечером я услышала, как Клава увещевает Сашку:
— Не шуми, сынок. У бабы Ани головка болит. Она старенькая, ей покой нужен.— А через минуту резкий раздраженный окрик: — Кому сказано, не ори!
Мне ничего не оставалось, как выйти в кухню и попросить Клаву не кричать на ребенка. Тем более, что он не делал ничего плохого. Ему требовалось срочно перевезти куда-то несколько щепок и два пустых спичечных коробка. Покореженный жестяной грузовичок на трех колесах мчался от порога к печке и упоенно кричал Сашкиным голосом: би-би-и.
— Да ну его! —раздраженно отмахнулась Клава, отпихнув из-под ног грузовичок. Грузовичок опрокинулся. Сашка захныкал.
— Ну-ка повяньгай еще у меня! Кто тебе разрешил щепки брать?! — закричала Клава, и Сашка, втянув голову в плечи, ухватил щепку и покатился с ней за печку, где лежали дрова.
В комнате соседей царил идеальный порядок. У противоположных стен одна против другой под нарядными светлыми покрывалами стояли две кровати. На подушках каменными складками топорщились туго накрахмаленные кружевные накидушки. В одном углу сверкал полированными боками глубокоуважаемый зеркальный шифоньер. О чем бы Клава ни говорила, когда взгляд ее падал на шифоньер, голос у нее сразу смягчался, а глаза молитвенно теплели.
У стены, разделявшей наши комнаты, расположился вместительный плюшевый диван. Белоснежный, без единой складочки чехол на сиденье, вышитые накрахмаленные дорожки на спинке и подлокотниках совершенно ясно давали понять, что садиться на диван не положено.
Между столом и кроватью, пока еще на простом кухонном табурете, стояла осуществленная мечта и гордость Геннадия — новенький дорогой приемник. Окаянный приемник! Мое и Сашкино несчастье. Мне он до поздней ночи не дает покоя, а для Сашки — это источник бесконечных щелчков и затрещин.
Сашка — очень толковый парень, но, видимо, так уж устроена у двухлетних память, что они не умеют долго помнить плохое. Не реже двух-трех раз за день из-за стены доносится:
— Опять ты, падла, к приемнику лазил? Ну что ты с ним будешь делать? Хоть ты его убей, ничего, чертов полудурок, не понимает!
— Гена, послушайте меня,— говорю я, подкараулив Геннадия в кухне. Это была моя первая попытка вмешаться во внутренние дела семейства Шпарен-ко.— Поставьте вы приемник на стол или сделайте полку специальную повыше, чтобы Саша не мог до него добираться.
— Совершенно ни к чему. Ему, дураку, уже третий год идет. Должен понимать слово «нельзя». Ничего, не беспокойтесь, поймет,— обнадежил меня Геннадий.
— Колоти тебя по голове каждый день, много ли ты понимать будешь? — подала из комнаты голос Клава.
— Заткнись... Ты еще...— Геннадий явно проглотил какой-то не совсем удобный эпитет.
Так начала передо мной приоткрываться эта чужая, трудная, во многом непонятная для меня жизнь.
Если бы меня спросили: отчего вам так плохо? Может быть, они хулиганят, оскорбляют вас? Может быть, систематически пьянствуют?
Нет, они почти не пьют. Изредка к ним приходят гости. Федор Андреевич — огромный мужчина с тяжелым каменным подбородком. У него тяжелые квадратные скулы, тяжелые бугристые брови. И посреди всех этих тяжестей и твердостей — крохотный мягонький нос и маленькие веселые глаза.
С ним приходит сухонькая, юркая тетя Сима, не то его жена, не то чья-то тетка. Геннадий, празднично приодетый, откупоривает бутылку, разжигает мой самовар. Клава, румяная, оживленная, порхает из комнаты в кухню. Она счастлива. Она принимает гостей. Геннадия она называет Генуськой, Сашку — Сашурочкой.
Они долго пьют и едят, потом часами играют в подкидного дурака. Под конец Геннадий несколько раз выходит в кухню; мне кажется, что ему очень хочется прогнать гостей.
Изредка, уложив Сашку спать, они уходят в кино на последний сеанс. Заочно я записала их обоих в свою библиотеку и приношу самые лучшие и, с моей точки зрения, очень полезные для них книги. Читают они довольно охотно, но заставить их разговориться о прочитанном почти невозможно.
— Ой, до чего хорошая, до чего жизненная книга,— умиленно говорит Клава.— Я так переживала, так переживала...
— Ничего, стоящая книжонка,— снисходительно басит Геннадий.
Увы! Никакого непосредственного воздействия даже самые «жизненные» книги на них не оказывают.
Иногда в добрый, тихий час они негромко поют в два голоса. Поют они под гитару, У Геннадия редкий музыкальный слух. Не владея нотами, он по слуху подбирает технически очень сложные мелодии. В исполнении его есть что-то свое, удивительно мягкое и душевное. Чаще всего они поют современные лирические песни. У Геннадия небольшой, довольно приятный тенор. Клава вторит низким, сильным контральто.
Слушаю, к мне не верится, что эти молодые, чистые голоса, выпевающие сейчас прекрасные и нежные слова любви, вчера обливали друг друга потоками грязной, оскорбительной брани.
— Почему вы так скучно живете, ребята? — спрашиваю я, выбрав момент, когда оба они миролюбиво настроены.
— Заглянули бы вы в новый Дом культуры, сколько там интересного! Вам бы обоим в хоре петь. А тебе, Гена, в оркестре цены бы не было.
— Я до нее всегда в самодеятельности участвовал. Меня один раз даже на областной фестиваль возили,— самодовольно говорит Геннадий. Усмехаясь,
он косится на Клаву.— А теперь вот попробуй поди в клуб...
— Почему? — удивляюсь я.
— А потому, что нечего ему там делать,— за него холодно отвечает Клава.—-Хватит, набегался. Не мальчик. У него теперь семья.
— Она меня к телеграфному столбу и то ревнует,— насмешливо говорит Геннадий, одеваясь: ему сегодня в ночную смену.— Мы и на танцы не ходим, а оба заядлые танцоры. Нельзя. Я хоть самую старую уродину приглашу, все равно она как змея шипеть будет. А мне от людей стыдно. Здесь этого не принято, чтобы с женой весь вечер топтаться. Девчата со мной боятся на круг пойти, потому что она и осрамить кого хочешь может.
— Ври, ври! Свинья ты бессовестная! А ты зачем одну на три танца подряд приглашаешь? Я что, слепая? Или дура я какая, не понимаю? Мне те же девчонки и говорят: «Ты чего, Клавка, глядишь?..»
— Дура! — презрительно обрывает Геннадий.— Правильно Анна Ивановна говорит. Мы скоро от скуки не то что друг на друга, и на людей кидаться начнем. Ни мы в люди, ни люди к нам. Нам только с Федором да с тетей Симой и можно компанию водить. В хорошей компании нам нельзя. Или меня к кому приревнуешь, или сама лишнюю рюмку выпьешь да начнешь вертеться...
— Врешь ты, врешь, паразит! — истерично кричит Клава.— Про меня никто слова плохого не скажет. Это ты нарочно при людях на меня грязь лепишь, чтобы самому очиститься. Не очистишься, гад! Люди-то знают, какую ты меня брал; ты меня девчонкой брал, а вот ты какой мне достался?
— Ну, залаяла,— бросает на прощание Геннадий и уходит, стукнув дверью.
Впервые Клавдия плачет при мне, плачет тяжелыми надрывными слезами, не приносящими облегчения:
— Не уговаривайте вы меня, Анна Ивановна, не утешайте. Вы же ничего не знаете. Он ведь со мной расписался, когда Сашке уже год доходил. Вы знаете, какого я через него сраму натерпелась? Мать-одиночка... А он, гад, полтора года ни туда ни сюда. И бросать не бросает, и брать не берет. Помирать буду — не прощу. Я раньше разве такая была? Я грубого слова сказать не умела. Он сам меня ласточкой звал за то, что я такая смирная была и все сама в себе сносила. Не прощу, не забуду...
Мне до отчаяния, до физической боли в сердце жаль их обоих.
— Нельзя, Клавдюша, так жизнь свою уродовать. Если думаешь жить с ним, значит, нужно простить. Забыть, может быть, такое нельзя, память не принудишь, а простить нужно. Простить раз и навсегда. И не вспоминать никогда, и не корить на каждом шагу.
Клавдия рыдает, припав опухшим лицом к рукам.
— И потом, зачем ты себя ревностью унижаешь? Ты посмотри на себя повнимательнее в зеркало. Когда ты не злишься, не кричишь, ты же как цветок полевой. Ты гордись своей молодостью и красотой и его гордиться заставь.
Клавдия затихает, даже всхлипывать старается тише.
— Почему ты не следишь за собой? — продолжаю я. — Ходишь перед ним до обеда неприбранная, нечесаная, ругаешься как старая баба. Тебе перед мужем нужно еще долгие годы новобрачной ходить, чтобы он любовался тобой. Ты ведь только сейчас расцветать начинаешь, у вас настоящая-то любовь еще вся
впереди. Послушай меня, не ради Сашки, ради своего собственного счастья, попытайся стать для Геннадия прежней ласточкой. Я знаю, он грубый, озлобленный. А ты терпеливо, спокойно помоги ему смягчиться. Придет он усталый, злой, а ты отойди, дай ему передурить. Потом добрым словом, лаской ты от него чего угодно добьешься.
— Прямо-то, буду я перед ним выслуживаться...— бурчит Клавдия, сморкаясь и всхлипывал, но мне кажется, что слова мои не пропали даром.
Назавтра Клавдия появляется на кухне неузнаваемая. Густые темные волосы красиво уложены над высоким открытым лбом, на ногах не разношенные шлепанцы, а старенькие, но до блеска начищенные лодочки. Пестренький летний сарафанчик не совсем по сезону, но как чудесно оттеняет он смуглую прелесть обнаженных рук, какой гибкой и ласковой девчонкой выглядит в кем Клавдия.
Геннадий после ночной смены поднимается поздно, вялый и угрюмый.
— Чего ты выщелкнулась, ровно на пляж собралась?— хмуро говорит он, косясь на Клавдию.
— А что? Я дома должна обязательно замарашкой ходить? — обиженно отвечает Клавдия.
— У тебя все не как у людей. Ты бы еще купальник напялила.
— Дубина ты дубовая, ничего ты не понимаешь,— сквозь злые слезы кричит Клавдия. Она рывком на-брасывает на плечи пальтишко и в летних туфлях, с непокрытой головой выскакивает за дверь. Геннадий ошеломленно смотрит ей вслед, а я иду пить валерьянку.
Дня через три, после очередной вспышки, выждав момент, когда Клавдия уходит с Сашкой в магазин, л навожу разговор с Геннадием.
— Ты старше и жизнь знаешь лучше. И за Сашку и за нее в ответе ты,—уже безо всякой дипломатии говорю я.— По твоей вине она озлобилась и огрубела. Открой глаза, присмотрись, неужели ты не понимаешь, что с ней происходит? Она не рада жизни, в ней все, как струна, напряжено. Поверь мне, у нее очень неладно с нервами.
— Дрын бы хороший на эти нервы...— бормочет Геннадий.
— Попытайся хоть раз спокойно, по-мужски отнестись к ее истеричным выходкам. Сдержись, отойди, дай ей успокоиться,— убеждаю я.— Вы же сами
. не верите всей той пакости, какую в запальчивости валите друг на друга. Вы же любите друг друга...
Мне вспоминается недавний случай. В цехе, где работает Геннадий, произошла незначительная авария. Пока слух о ней докатился до нашего «теремка», он оброс страшными подробностями и превратился в большую беду.
В тот день стоял трескучий мороз. Полураздетая, обезумевшая бежала Клавдия по улице, и как же она рыдала, как цеплялась за Геннадия, когда он, живой и невредимый, вывернувшись из-за угла, подхватил ее на бегу. Как растроганно, любовно отпаивал он ее потом горячим чаем, согревал ее сизые от мороза руки в своих больших, добрых лапах.
— Какая уж там любовь,— угрюмо говорит Геннадий.— Вы думаете, я не пытался? Это со стороны легко кажется...
А вечером происходит следующее:
— Клань! Бросай свою музыку, идем в кино, картина мировецкая, про шпионов.
— Прямо-то. Иди, Клавка, в кино, а стирку за тебя дядя выстирает. Ишь, добрый какой выискался! Вчера всяко облаял, в лицо наплевал...
— Да ну, хватит, Клавка, ну...
— Иди к черту! Что ты со своими погаными лапами лезешь? Вот как шваркну по морде мокрой тряпкой...
Если бы не Сашка, я, возможно, давно отказалась бы от своих не очень плодотворных попыток помочь этим двум дуракам.
Если бы не Сашка... Этот неутомимый колобок, словно заноза острая,' воткнулся в мое сердце. Что бы я ни делала, подсознательно я все время прислушиваюсь: что он сейчас творит? Какое новое увлекательное, но совершенно недозволенное предприятие вызревает в его круглой голове? И какое последует возмездие со стороны родителей?
Иногда на Клавдию накатывает вдруг приступ исступленной нежности. Она хватает Сашку на руки, тискает, осыпает его поцелуями, и страстно, сквозь стиснутые зубы сюсюкает:
— Масенькая ты моя! Сладенькая ты моя.— А через полчаса раздается не менее исступленный, истерический крик: — Идиотина ты проклятая! Тебе сколько раз говорить, чтобы ты за чехол грязными лапами не хватался! Посмотри, паразит, что ты наделал. Я тебе повяньгаю, гад, марш в угол сейчас же!
Редко бывает, чтобы отец и мать одинаково реагировали на Сашкины прегрешения.
— Не тронь его!—орет Геннадий.— Из-за своих тряпок убить готова ребенка. Иди ко мне, сынок. Пусть она только попробует сунется к нам, мы ей по-кажем...
— Что ты ребенка дергаешь? Что он, съест твои стамески несчастные? Не плачь, Сашурочка, ну его к черту, такого папу. Ишь, выбурился на ребенка, как зверюга.
Лексикон Геннадия значительно богаче Клавиного.
Я уже настолько ко всему притерпелась, что способна простить, когда он сквернословит в минуты запальчивости. Но он сквернословит походя, в самом благодушном настроении. Сквернословит, разговаривая с женой, сквернословит, когда Сашка сидит у него на коленях и, приоткрыв круглый рот, впитывает, как губка, поганые, грязные слова.
— Слушай, Геннадий,— спрашиваю я,— почему ты никогда не ругаешься при мне?
— Бот тебе здравствуйте! — сконфуженно смеется Геннадий,— С чего же это я стал бы при вас выражаться?
— Значит, ты можешь сдержаться, когда захочешь? Так. Тогда ответь мне на один вопрос: пройдет очень немного времени, Сашка обложит тебя первым матом. Что ты тогда станешь делать?
— Сдеру ремнем шкуру разок-другой,— спокойно отвечает Геннадий.
— За что? Ты же сам очень старательно обучаешь его этой пакости...
— Ну, это уж вы бросьте! — Геннадий враждебно хмурится.— Как это, я его обучаю? Мало ли что взрослые промежду собой говорят, что детям и знать не положено? Ничего, не беспокойтесь. Все поймет.
— Почему же ты считаешь справедливым требовать от маленького, чтобы он понимал то, что ты, взрослый, не можешь понять?
— А чего я не могу понять? Что выражаться неприлично? Чудачка вы, ей-богу. Вы бы нашего мастера послушали. Вот этот дает так дает! — Геннадий восхищенно крутит головой. Он явно сожалеет, что я лишена возможности слышать «выражения» мастера в подлиннике.
Несколько раз даю себе слово отстраниться, не вмешиваться в жизнь этих по существу совершенно чужих для меня людей. Ну вас к лешему, живите как хотите, как умеете. Если бы не Сашка...
Я откладываю книгу и прислушиваюсь. Вот стук-нула входная дверь, Клава пошла за водой. Она уже до краев наполнила шестиведерный бак, видимо готовится к стирке. Сейчас Сашка один, интересно, чем он занят? Я вслушиваюсь. Кажется, добрался до золы в подтопке? Нет, это летит крышка с бака.
За одно краткое мгновение перед моим мысленным взором встает страшная картина: на полу лужа воды, а из бака торчат косолапые Сашкины валенки. Забыв про больное сердце, я вихрем вылетаю в кухню. Но, слава богу, все в порядке. Взобравшись на табуретку, Сашка с деловитым сопением моет в чистом бачке кошкино блюдце.
Ох, Сашка, Сашка! Уноси, брат, ноги от греха, мать идет. Пока Клава, проклиная весь белый свет, сливает испорченную воду и моет «опоганенный» бачок, пока наполняет его вновь чистой водой, Сашка, затаившись как мышонок, отсиживается в моей комнате.
Когда семейный небосвод ясен, Сашка подобен скворцу, упоенно голосящему в горячих потоках весеннего солнца. Он неутомимо катается по дому, лопочет, воркует, визжит, бесстрашно путается у всех под ногами. Это воплощенная радость жизни. Но достаточно появиться на горизонте первой грозовой тучке, и он сразу угасает.
Затаившись в углу, приоткрыв круглый рот, он быстро вертит головой, переводя поочередно взгляд от отца к матери. В круглых, черных глазах тревога, страх, недоумение.
А бывает и так: этот глупый колобок пытается предотвратить назревающую грозу. Он лезет к отцу г игрушкой, он что-то отчаянно лопочет, стараясь привлечь к себе его внимание, но распаленный отец, ничего не замечая, грубо отстраняет его. Тогда он бежит к матери. Иногда ему удается вскарабкаться к ней на колени. Он берет в ладошки ее разгоряченное, злое лицо, старается повернуть его к себе, тянется к нему вытянутыми трубочкой губами... Она машинально отмахивается от него, отдирает цепкие лапки от своего лица, сталкивает его с колен на пол и шипит исступленно:
— Ну бей, бей! Бей, гадина, раз замахнулся...
И тут в напряженную тишину врезается отчаянный пронзительный вопль.
— Не надо! — визжит Сашка.— Не надо! Не надо! Не надо!
Я врываюсь в ату чужую, ненавистную комнату, молчком хватаю Сашку и уношу его к себе. Он весь трепещет. Не дрожит, не трясется, а именно трепещет, как крохотная рыбешка на сухом песке. Он то цепляется за меня, то отталкивает, пытается вырваться у меня из рук и все оборачивается на дверь и кричит свое единственное:
— Не надо!
У меня подкашиваются ноги, я ношу его по комнате, что-то бормочу, что-то наговариваю, что-то пою, пока он не затихнет. Сонного я уношу его домой, кладу молча на уже разобранную постель и ухожу молча, стараясь не видеть мрачные, подавленные лица Геннадия и Клавы. Сейчас мне их нисколько не жаль. Сейчас я их просто ненавижу.
А ночью я слышу нежный воркующий голос Клавы. Возможно, они уже спали и не слышали, как я, пробродив два часа вокруг дома, тихонько прошла в свою комнату, а может быть, этот ночной разговор для того и затеян, чтобы я его слышала:
— Все-таки какая эта Анна Ивановна бессовестная, правда, Гена? Чего она лезет в чужую жизнь, кто ее просит? Мы поругались, мы сами и помирились, кому какое дело, правда, Гена? Она меня знаешь как против тебя настраивает? Расходись, говорит, что ты, говорит, от такого паразита терпишь? Ты, говорит, вон какая красивенькая, он, говорит, даже и подметки твоей не стоит. И Сашеньку к себе прива- дила. Нас вроде и за родителей не считает. А ребенка без строгости не вырастишь; как мы понимаем, так л воспитываем, а ей какое дело до чужого ребенка, правда, Гена?
Вчера, уже под вечер, я возвращалась с работы домой. У крыльца возле осевшего сугроба в грязной снеговой луже возится Сашка. Намокшие до колен теплые штаны сползают на мокрые ботинки. Он уже весь иссиня-сизый от холода. Я пытаюсь подтянуть тяжелые, сползающие штанишки и убеждаюсь, что он не только бродил в луже, но, видимо, и сидел в ней. Я решительно беру его за руку:
— Сейчас же домой, Саша!
И тогда, вырывая у меня ручонку, он четко и со-вершенно членораздельно произносит:
— Иди ты...
Оглушенная, вхожу я в кухню. Клавдия, распаренная, растрепанная, злая, остервенело тискает в корыте белье. Геннадия нет.
Судя по всему, совсем недавно здесь разыгралось очередное мамаево побоище.
— Возьми Сашу, он совершенно мокрый и уже обмерзать начинает,— говорю я, проходя мимо нее в свою комнату.
— Никакая холера его не возьмет,— бурчит Клавдия, швыряя кусок мыла в таз с бельем.
— Вот я сейчас покажу ему, паразиту, как в воде бродиться...
Я хватаю ножницы и лист бумаги, выхожу на крыльцо, выбираю на ступеньках место посуше.
— Зайка побежал на базар за морковкой,— сообщаю я в пространство.— А киска за ним: «Мяу-мяу, ты куда, зайка, бежишь?»
— А это тюво? — Сашка прислоняется мокрыми штанами к моим коленям.
— Это будет зайкин дом. Большой дом, с окнами, с трубой.
— Это мене? — Сашка умильно заглядывает мне в лицо.— Это мене, бабааня?
— У меня руки замерзли,— говорю я, опуская ножницы в карман.— Давай-ка пойдем домой, вырежем машину...
— Ма-а-аненькую,— радостно тянет Сашка, карабкаясь за мной на крыльцо.
Мы вырезаем сначала похожую на трактор «Победу», потом самосвал, потом полный гарнитур мебели для куклы Катьки.
Сашка, румяный, с красными, как у гусенка, лапами, сидит на моей кровати, до пояса укутанный в одеяло, раскладывает свое бумажное хозяйство и лопочет, лопочет, не умолкая ни на минуту.
А я с тоской поглядываю на стопку два дня ожидающих просмотра свежих журналов и тревожно прислушиваюсь; в каком настроении явится Геннадий? Как его встретит Клавдия?
Я думаю, думаю и не могу решить: что же мне делать? Как помочь этим нелепым и очень несчастным людям? Где найти слова, которые заставили бы их понять, как преступно уродуют они свою жизнь и жизнь ребенка?
|
