Мама

Повесть

На пятиминутке ночная сестра доложила, что больная Ильина из восьмой палаты ночью опять поднималась, стояла у окна и легла в постель только после того, как сестра пригрозила ей вызвать дежурного врача.-
Когда была названа фамилия больной, все посмотрели на меня. Славка даже подмигнул мне соболезнующе. Нонночка сделала испуганные глаза, а Римма Константиновна нахмурила свои великолепные брови.
За», отделением Леонид Иванович взглянул на меня укоризненно, словно это я сама полуголой разгуливала ночью по палате.
Только шеф не поднял своих тяжелых век. Заканчивая -.пятиминутку, он предложил мне еще раз показать Ильину невропатологу, а потом, почесав мизинцем переносицу, добавил: «А лучше всего, Мария Владимировна, пригласите-ка психиатра»,
Обычно я всегда успеваю до пятиминутки заглянуть в свою палату или хотя бы коротенько узнать у ночной смены, как мои провели ночь. А сегодня я, как назло, немножко проспала, потом поругалась с мамой.
Еще накануне я засунула на верхнюю полку шифоньера теплый шарф — мамин подарок, собственноручно связанный ею ко дню моего двадцатипятилетняя.
Утром сделала вид, что не могу его найти, а потом оказалось, что я и в самом деле забыла, куда его сунула.
Мама же пустила слезу, потому что термометр показывал 28° мороза, а у меня недавно болело горло.
Пришлось под мамино нытье и настырную воркотню найти все же это шерстяное сокровище и закутать снов драгоценное горлышко.
В клинику я прибежала вся в мыле, только-только успела с ходу заскочить в халат и натянуть на голову свою «шапокляку».
И, как на грех, в это утро пятиминутку вел сам шеф. Конечно, я давно уже перестала его бояться, но нет для меня ничего тошнее — садиться в галошу именно в его присутствии.
Не потому, что все мы, особенно молодые врачи, зависим от его отношения, от его оценки нашей работы... Просто он очень стоящий человек. Нагрузка у него нечеловеческая, но не ради денег. Мы это точно знаем.. Проверено.
С больными шеф — воплощение какого-то особенного, удивительного такта и душевной деликатности.
Ну а с нами он но очень церемонится. Нас, молодых врачей, в кардиологическом отделении четверо: Славка, Нонночка, Игорь и я.
Все мы очень разные, и ругает нас шеф по-разному. Лексикон у него обширный и вполне современный: сно¬бы, битники, полупотерянное поколение, хлюпики и еще почему-то самоеды.
Все это, конечно, несерьезно. В случае настоящей провинности, даже со стороны «середняков» вроде Риммы Константиновны, которые по возрасту ненамного моложе шефа, он становится холодно-сдержанным и немногословным.
По имеии-отчеству мы называем его только в личном разговоре. За глаза почти весь персонал, с нашей легком: руки, величает его шефом.
А иногда он превращается в мэтра, патрона, хозяина и даже босса. Это когда Славка или Игорь обижены и пытаются хоть чуточку отыграться сарказмом.
С пятиминутки я шла злая, как черт. В коридоре Славка, тиснув на ходу мой локоть, сказал:

— Будь бдительна, Машук. Что-то мне в этой твоей старушенции не очень нравится...
Слава — мой однокурсник, но в институте мы с ним никогда не дружили. Одно время я даже считала, что в медицине он вообще человек случайный. Слишком самонадеянный. Прямолинейный, как оглобля. А врач из него все-таки получился. С больными он держится просто, но очень уверенно, и больным это импонирует. Его любят. И шеф явно выделяет его из нашей 'четверки. Видимо, заслуженно. Не знаю. Возможно, я просто немного ему завидовала. Но недавно произошел случай, который нас очень сблизил.
У Славки был больной, поступивший к нам из хирургии после операции на печени. Славка с ним очень много возился, смело пичкая новыми препаратами, дело шло к выздоровлению, и вдруг вечером, как раз в мое де¬журство, больному стало плохо и в 12-20 он умер. Инфаркт.
Оказалось, что родственники через какого-то услужливого идиота, ходячего больного, передали ему письмо. Его жена где-то на Урале в командировке попала в автомобильную катастрофу. Позднее мы узнали, что она осталась жива... А он умер.
Больному стало плохо в десять часов, и хотя я знала, что и как нужно делать, велела сестре позвонить Славке домой. Он прибежал.
Когда все было кончено, я пошла искать Славку. Есть у нас в процедурной, за будкой электрокардиографии, такой уютный, тихий уголок. Славка сидел в этом полутемном закутке и раскачивался, обхватив голову руками.
Я очень испугалась, мне почудилось, что он плачет, я начала пятиться, чтобы уйти, пока он меня не заметил, но он поднял голову и окликнул меня.
Глаза у него были сухие, но лучше бы уж он плакал. Он сказал: «Посиди со мной...»
Я втиснулась к нему в закуток, и мы впервые пого¬ворили с ним по-людски, о многом и очень нужном.
И сегодня, брошенная мимоходом, Славкина фраза об Ильиной встревожила меня больше всех пятиминуточных разговоров.
В палату с утренним обходом я вошла в препаршивом настроении и, конечно, прежде всего увидела, что моя Ильина сидит, прикрыв опущенные с кровати босые ноги одеялом.
Ни халата, ни тапок постельным больным не положено, а ей предписан постельный режим. И даже не просто постельный, а строго постельный.
Всего пять дней назад ее доставила к нам «скорая» с тяжелейшим приступом стенокардии.

— Прошу вас, Нина Алексеевна, ложитесь.'..— говорю я насколько могу мягко и спокойно. И убедительно.

— Вот сделаем еще одну электрокардиограмму, посоветуемся с профессором, и, возможно, через несколько дней он разрешит вам сидеть...

— Мне так лучше...— говорит она тихо, не глядя па меня. Голос у нее тусклый, почти без интонаций.
Разумеется, она знает, что я «второгодок», и ни в грош не ставит мои предписания. Я уверена: если она сейчас поднимет на меня глаза, я в них прочту: «Откуда ты можешь знать, маленькое ничтожество в белом халате, что для меня лучше или хуже?»

— И все-таки мы должны лежать...— говорю я твердо и помогаю ей лечь.
Она покорно ложится и лежит, как полагается: па спине, руки вытянуты поверх одеяла... Лежит неподвижно, сомкнув бескровные веки... а я опять не могу оторвать глаз от ее лица.
Это — как открытие, что у человека в семьдесят лет может быть такое прекрасное лицо. Волосы у нее совершенно седые, но густые и пышные...
Я отхожу от постели Ильиной... Нет, честное слово, многие наши девчонки охотно променяли бы свои жиденькие патлы на такое богатство. И седина не испугала бы, покрасить можно в любой цвет — было бы что красить.
Я начинаю обход. К Ильиной я зайду позднее еще раз, пусть отдохнет, а может быть, и подремлет после бессонной ночи.
А с психиатром я все же повременю, Я должна разобраться сама. Тут что-то другое... Но что?
Родные ежедневно справляются по телефону о ее самочувствии, аккуратно навещают, приносят передачи.
Сын Ильиной Виктор Андреевич сейчас в Ленинграде, в командировке. Навещает ее невестка, жена сына. Очень симпатичная, приветливая женщина средних лет. Ильину она называет мамой, иногда мамулей, целует ее в щеку, и мне кажется, все эти нежности непритворны.
Это чувствуется по выражению лица Ильиной. Оно теплеет и несколько оживает, когда Марина Борисовна входит в палату.
И называет ее Ильина Маринкой или Маришей, а ведь это тоже чего-то стоит. Но понастоящему она оживает, когда приходит Валерий, ее единственный внук, студент-дипломник, длинный, еще по-мальчишески тощий, но уже жених. Его Ирочка - очень хорошенькая девчонка. Вообще, это на редкость симпатичная пара. Он высокий, белобрысый, с синими глазами, она едва ему во плечо, тоненькая, черненькая. Карие глаза в пушистых ресницах.
Валерий приносит бабушке цветы. Зимой у нас в Сибири достать их не так-то просто.
Он похож на бабушку, и, видимо, они очень привязаны друг к другу. Он говорит: «Помнишь, как ты меня пичкала рыбьим жиром? Я же терпел? Имею я право на реванш? Это же в конце концов не рыбий жир, а всего-навсего сливки с фруктовым соком. И всего полстакана...»
И она послушно пьет из его рук какую-то не очень аппетитную на вид смесь, а он уже достает из сумки виноград и лимоны.
Главное, он не стыдится проявлять свои чувства к ней. Они не целуются при встрече, но он, пока сидит подле нее, все время не выпускает из своих больших лап ее руку, и как-то очень хорошо перебирает ее тонкие, прозрачные пальцы, и, прощаясь, не целует,, а просто на мгновение приникает щекой к ее бескровной, совсем невесомой ладони.
Два раза Ильину навещала мать Ирины, Варвара Семеновна, толстенькая, румяная, громогласная и удивительно моложавая. Просто не верится, что у. нее дочь — невеста.
Ильину она называет сватьюшкой, приносит ей разные домашние постряпеньки и рецепты «самого последнего, надежного лекарства от сердца».
При появлении сватьи на лице Ильиной возникает какая-то виноватая, вымученная улыбка.
После свидания я пригласила Марину Борисовну в ординаторскую. Мне нужно было узнать: всегда ли ее свекровь Нина Алексеевна отличалась таким замкнутым характером или черты эти обострились в результате болезни?
Марина Борисовна искренне изумилась:

— Да что вы, Мария Владимировна! У мамы золотой характер. Конечно, она не болтлива, но очень общительна - и посмеяться любят, и поговорить. Просто ее травмировал этот неожиданный сердечный приступ. Вы обратили внимание, как она лежит? Ведь она даже руку поднять боится...
Обратила ли я внимание?! В том-то и загадка. При них лежит почти неподвижно, образцовая больная, а до чью разгуливает босиком по палате и лекарства втихомолку выбрасывает в плевашку.
Я знаю, что сердечный приступ у нее начался неожиданно, безо всяких якобы предвестников.
Никаких потрясений никаких травм. Ходила в кино, смотрела чепуховую комедию, шла домой не спеша, вечер был чудесный, присела во дворе в скверике отдохнуть, подышать перед сном, и вдруг началось...

— Скажите, Марина Борисовна, а сейчас...— спрашиваю я не очень уверенно,— Нет ли чего-нибудь, что смогло бы Нину Алексеевну угнетать, тревожить?
Марина Борисовна недоуменно пожимает плечами,

— Может быть, она скучает о Викторе? Я хотела телеграфировать, и Валерик настаивал, но мама сама категорически запретила. Это же было при вас и в присутствии Леонида Ивановича. Вы меня простите, Мария Владимировна, но я по этому вопросу еще раз проконсультировалась у Леонида Ивановича, и он меня заверил, что вызывать Виктора Андреевича нет необходимости.
Так-то вот. Значит, на балансе имеется: общительный, даже, можно сказать, жизнерадостный характер никаких душевных травм, в семье полная гармония... все хорошо, прекрасная маркиза... А желания жить у человека нет.
Опять поссорилась с мамой. Она становится невыносимой. Я положительно ее не узнаю, настолько у нее испортился характер. Вечная смена настроений. Или ворчит, или хнычет, сама не зная, о чем.
И эта навязчивость, совершенно ей несвойственная... Приходишь домой — обязательно рассказывай ей о всех своих делах.
А я иногда просто не знаю, о чем с ней говорить. Неприятности свои я от нее скрываю, потому что она обладает способностью делать из мухи слона и любую мою ерундовую неудачу превращать в трагедию. Я понимаю, что она скучает. На пенсию она ушла два года назад и, видимо, до сих пор не может привыкнуть к безделью. Я ей говорю: «Ну, что тебе нужно? Мне бы такую жизнь. Ничем не связана, времени свободного хоть отбавляй. Заведи приятельниц хороших, в кино ходи, читай, рукодельничай. Возьми, наконец, какую-нибудь общественную нагрузку, есть же у вас какие-то пенсионерские советы, вот ты и сходи, узнай — найдется и для тебя какое-нибудь дело. Теперь ведь модно — общественные начала...»
А она смотрит на меня такими глазами, словно я ее обидеть хочу. Теперь еще новенькое появилось. Раньше, когда я была девчонкой, она никогда меня не опекала: видимо, была уверена во мне. Я всегда дружила с мальчишками, и никогда это ее не тревожило... А теперь, как бы поздно я ни пришла домой, она не спит. Ждет. И в глазах тревога. И вопрос: почему задержалась? Где была? А главное, конечно, с кем была?
На Юрку косится. Когда он приходит, я чувствую, как она следит за каждым нашим словом, за каждым взглядом.
Умора. Она боится, что Юрка меня «совратит»!
Смешно и противно, потому что приходится врать. Да еще Юрка, балда, не может удержаться, чтобы ее не поддразнивать...
Не понимаю, как можно так измениться. Не настолько уж она стара, чтобы с этих пор начать выживать из ума...
В клинике я провожу много «липшего» времени. У меня несколько интересных больных, но, если уж говорить правду, меня все время тянет в восьмую палату, к Ильиной.
Знаю теперь абсолютно точно: она все время чего-то ждет. Вернее, кого-то ждет. И нервы, несмотря на внешние признаки депрессии, натянуты до предела.
Иногда, неудобно вывернув шею, она напряженно, не мигая, смотрит на закрытую дверь палаты.
И уже несколько раз я засекла такой момент: глаза закрыты, лицо неподвижно и, казалось бы, спокойно, но голова чуть-чуть приподнята, чуть-чуть отделилась от подушки: она вслушивается в звуки коридора. Она жадно ловит звуки, но не все, а только звуки мужских шагов, мужских голосов.
Она ждет сына. Того самого Виктора Андреевича, который сейчас находится в командировке.
Она сама запретила его вызывать... Запретила и все-таки ждет. Может быть, она надеется, что родные, не посчитавшись с ее запретом, все же сообщили ему о ее болезни...
И он не приехал до сих нор, возможно, потому, что временно уезжал из Ленинграда на какой-нибудь отдаленный объект, а телеграмма, возможно, лежит нераскрытая в номере ленинградской гостиницы... И еще погода... Ведь может же быть нелетная погода, и он сидит где-нибудь на Свердловском аэродроме...
А может быть, сейчас, именно в эту минуту, самолет приземлился в нашем аэропорту... вот Виктор бежит к остановке такси... а может быть, это ого шаги в коридоре, торопливые, тяжелые... и голос... от волнения голос может очень измениться...
Вот примерно какие мысли могут заставить человека так исступленно ждать.
Еще в детстве у меня была дурная привычка — задумываться, по маминому определению, «уходить в себя"..
Идиотское состояние. Вдруг выключаешься, перестаешь видеть и слышать, что происходит вокруг тебя. Не замечаешь любопытных, а порой и насмешливых взглядов.
Позднее я научилась следить за собой. Во всяком слу¬чае, больным я ни разу не предоставила возможности наслаждаться любопытным зрелищем, когда их лечащий врач вдруг «уходит», а потом «выходит» из себя.
А теперь у меня явный рецидив. К концу обхода я почему-то очень устаю, а когда в заключение осмотрю Ильину, вытяну из нее хотя бы са¬мые необходимые ответы — скупые, вялые, неохотные,— от меня остается одна шкурка, как от выжатого лимона.
И вот картина: больная с закрытыми глазами, не то дремлет, не то притворяется спящей, а врач сидит у ее постели и смотрит не мигая, упершись глазами в одну точку. Вчера из такого конфузного состояния меня вывела Ильина.
Видимо, она долго наблюдала за мной из-под опущенпьтх век и, наконец коснувшись кончиками пальцев моей руки, тихо сказала: «Идите отдыхайте, милая вы моя...»
Наконец-то мне удалось перевести Ильину в одиннадцатую палату. Это маленькая, одноместная комнатка, очень уютная и тихая. Окно выходит в институтский сад, сюда совершенно не достигают городские шумы.
И оборудована она не по-больничному, а как в хорошем санатории. Вполне приличные шторы, на полу коврик, в нише за шифоньером «персональный» умывальник. В своем кругу мы называем эту палату-люкс «блатной». Обычно по распоряжению Леонида Ивановича ее заселяют жены или тещи больших начальников.
На этот раз, когда очередную номенклатурную жену готовили к выписке, Леонид Иванович дал указание перевести в нее из мужской, очень хорошей, небольшой и спокойной палаты какого-то весьма сановитого дядю.
Уже несколько дней он прогуливался по коридору, благосклонно улыбаясь молоденьким сестрам и врачам, в том числе и мне.
Такой представительный, солидный — выше средней упитанности.
Славка заблаговременно снабдил меня необходимыми «агентурными» сведениями. Больной лег на обследование; его драгоценному здоровью в данный момент ничто не угрожает: сон и аппетит — дай бог любому из нас; в часы, свободные от сна, процедур и приема пищи, разгуливает по всей клинике, по вечерам уходит в терапию смотреть телевизор или режется и шашки с выздоравливающими больными.
Вооруженная этими данными, при активной поддержке не только «полупотерянного поколения», по и всех «середняков», я воззвала к авторитету шефа и вырвала палату прямо из пасти Леонида Ивановича. «Лелик» остался с носом...
Теперь, когда Нина "Алексеевна в отдельной палате, я имею возможность уделять ей значительно больше и времени и внимания.
Два раза ее - смотрел шеф. С сердцем до-прежнему очень нехорошо. Режим без изменения — неподвижность, покой. Но ее душевное состояние меня уже тревожит меньше. Понемногу спадает напряженность. Видимо, она убедилась, что родные не известили сына о ее болезни,— и перестала ждать его внезапного появления.
Я принесла ей наушники, она кладет их под подушку, слушает музыку. Встречает меня улыбкой. Улыбка у нее хорошая, чуточку ироническая, но добрая.
И говорим мы теперь не только о ее самочувствии. О музыке говорим, о новых кинофильмах, о литературе. С ней очень интересно. Какая-то энциклопедическая начитанность. И ясность мысли. И еще удивительное для ее возраста чувство нового. Понимание нового,
А что я, собственно, знаю о людях ее возраста? Cтарики, даже самые высокообразованные и мудрые, всегда казались мне неинтересными и скучными. Никогда меня к ним не тянуло.
Говорит Нина Алексеевна мало, но получается, что всегда разговор направляет она. Я уверена, она понимает, что мной руководит не какое-то бабье любопытство, и все же очень деликатно, но твердо пресекает любую мою по¬пытку «заглянуть ей в душу».
С разрешения шефа я выписала для ее родных по¬стоянный пропуск.
Теперь Валерий, и Марина Борисовна, и даже сватья Варвара Семеновна могут навещать ее в любое, удобное для них время.
Странное дело, но у меня такое ощущение, что этот мой подарок Нину Алексеевну не обрадовал. Иногда мне кажется, что она терпит присутствие родных только из деликатности.
Спит она очень мало. О чем она думает? Чем заняты ее мозг, ее память, если ей мешает даже Валерий, которого она, несомненно, очень любит?
Отдельная палата, постоянный пропуск — все это чрезвычайно расположило ко мне родственников Нины Алексеевны. Даже сблизило нас. Сватья, например, относится ко мне, можно сказать, по-родственному. На днях рассказала, как мирила Валерия с Иринкой, когда они серьезно поссорились. Виновницей ссоры, по мнению сватьи, была Ирина, а Валера «только показал свой мужской характер», и поэтому мать «заставила Ирку покориться» и сделала ей серьезное внушение, что «ежели всякая соплюха будет перед таким самостоятельным парнем нос задирать — то так недолго и на бобах остаться» и т. д.
О Нине Алексеевне она отзывается с большим уважением: «Старая сватья у нас, прямо сказать, всех мер женщина, С образованием, а никакой черной работы не боится. К любому человеку уважительная и характером' уживчивая, не то что другие старухи». В свою очередь, Нина Алексеева отвечает богоданной сватье полной взаимностыо: «Варвара Семеновна пленяет своей искренностью и неистощимым оптимизмом...— говорит она серьезно, без тени улыбки.