Мама

Нет, честное слово, я становлюсь психопаткой. Чего ради придет ей в голову такая чушь?
Ни на кого я ее не променяю. Придет время — рожу себе сына. Не знаю, инстинкт это или «осмысленное» чувство, но мне кажется, что я его и сейчас уже люблю. И Юрку люблю.
И все же знаю, что никогда у меня не будет человека ближе мамы. Есть такое, что можно сказать только себе самой и маме. Больше никому. Даже Юрке.
Существует в мире один человек, для которого пет на свете ничего дороже, ничего интереснее, чем мои дела, моя жизнь. И этот человек — мама.
Она может слушать меня хоть пять часов подряд, будет ходить за мной по пятам, переспрашивать, требовать самых мельчайших подробностей... Переживать.
Юрка, конечно, тоже переживает, но у него уйма и своих не менее интересных дел... А мама... Когда у меня случится какая-нибудь радость или удача, на нее просто смотреть смешно. Она хорошеет, как девчонка, глаза сияют, даже походка становится какая-то молодая, летучая.
Иужпо набраться духу и все ей сказать, чтобы она не сочиняла себе никакой ерунды.
Я сгребла всю свою канцелярию и помчалась домой.
А дома на столе лежала записка: «Маша, звонили от Кротовых. Софья Ивановна больна и просит меня приехать. Ужин в духовке. Костюм я погладила. Ты отдыхай, я у них заночую. Мама».
Я легла на диван и чуть не заревела от злости. Ну с чего ее понесло к этим Кротовым? Кому она там нужна? Ведь выдумала же она всю эту галиматью со звонком, с болезнью Софьи Ивановны... Не хватало мне, чтобы она начала уходить из дома, скитаться по чужим дворам...
Оперировали Митю Янышевского. Операция на сердце. Операция прошла успешно... Как все это звучит буднично и просто!
Уже третий год я врач, а привыкнуть не могу.
Такие операции приводят меня в состояние какого-то тихого восторга. Живое Митино сердце в руке хирурга!
На этом таинстве мы присутствовали в качестве пассивных наблюдателей, но, когда я вышла из операционной, во мне местечка живого не было от напряжения и усталости. Словно это на моей ладони лежало пульсирующее, кровоточащее Митино сердце.
Славка, конечно, не удержался, чтобы не поскалить зубы:

— У тебя сейчас физиономия старушки, которая сподобилась приобщиться святых тайн.
А у самого глаза диковатые и румянец с лица смыло,
Митя-то — его больной. Он готовил его к операции.
Немного отдышавшись, пошла смотреть своих болящих. Потом вызвал Леонид Иванович, обрадовал, что мне предстоит внеочередное ночное дежурство. Римма Константиновна ухитрилась шлепнуться на ровном месте — растяжение сухожилия, бюллетень. У Павла Степановича — грипп. Нонночка выходит замуж, ей предоставлен положенный трехдневный отпуск.
В общем, веселенькая ситуация...
Сбегала домой. Мама еще не возвратилась из своего благотворительного вояжа. Оставила ей записку: «Внеочередное дежурство. Завтра задержусь до вечера. Отдыхай. Мария».
Ночь предстояла нелегкая. В течение дня по «скорой» поступило трое тяжелобольных. Митя молодец, но очень слаб. Хочется все время быть подле него. И Нина Алексеевна мне очень не нравится...
Спасибо Славке. Пришел после ужина и до часу ночи сидел с Митей.
Только к четырем часам все более или менее утряслось.
Митя уснул. Пульс ровный, приличного наполнения; С ним осталась сестра.
У тяжелых дежурили няни. Оставалось заглянуть к Нине Алексеевне, и можно было на часок прилечь. Самые противные предутренние часы, даже поташнивает от усталости.
Я осторожно подошла к палате Нины Алексеевны, чуть-чуть раздвинула дверные портьеры. Постель была пуста. На темном фоне окна смутно маячил белый силуэт. Она стояла, держась аа подоконник, босая, в короткой больничной сорочке.
Пока ее укладывала, немного пришла в себя.
Села на край постели и стала полегоньку массиро¬вать ей ледяные руки. И все это молчком. Молчали, как два заговорщика, до тех пор, пока она не начала понемногу оттаивать.

— Не могла больше лежать... очень устала...
Она не сказала: «Не сердитесь, Мария Владимиров¬на...» — чувствовала, что я не могу сердиться, не могу ее упрекать.

— Почему вы запретили им ко мне приходить? — спросила она, не открывая глаз, после длительной паузы.

— Чтобы дать вам отдохнуть. Прекратить до приезда Виктора Андреевича разговоры об этом обмене... мамочки на Ирочку.

— Откуда вам стало известно об этом товарообмене?

— Разумеется, от вашей дорогой сватьюшки. Она ищет союзников и, видимо, надеется, что я тоже буду вас убеждать, насколько это удачный вариант...

— А меня и не нужно убеждать,— устало перебила меня Нина Алексеевна.

— Она права. В данный момент для нее и Мариши существует одно — любовь Валерия и Иринки. Их счастья ничто не должно омрачать... На алтарь этой любви обе мамы готовы возложить не только головы, но и животы свои. И не только свои. Не осуждайте их, деточка. Вам нужно родить сына и ждать еще двадцать — двадцать пять лет, когда он впервые по-настоящему полюбит женщину...
Она говорила со мной неохотно, назидательно, как с дурой, как с тупой девчонкой. Но раздражаться и спорить я не имела права.
Я сказала:

— Да, на мой взгляд, все это слишком возвышенно и трагично. Почему этим вопросом не занимаются ваши мужчины? Им нужно хлопотать о предоставлении боль шей квартиры — Валерий оставлен при институте, женится... Можно было давно вступить в ЖИЛИЩНЫЙ кооператив, можно, наконец, временно снять частную комнату, а лучше всего пусть на алтарь этой великой любви положит голову и даже живот свой любящая Ирочкина мама — подарит свою комнату молодым, а сама поживет в частной, временно, пока им не дадут квартиру.

— Им не нужна никакая другая квартира,..— вяло отозвалась Нина Алексеевна,

— Валерий не должен уходить из семьи... если уйдет — семьи не станет. Семья — это Виктор с Мариной, ребята и их будущий малыш.,.
Она вдруг негромко рассмеялась:

— Видимо, он не заставит себя долго ждать,.. Боюсь, что наивные мамы напрасно так уверены в их благоразумии. Дальше тянуть нельзя.

— Почему ж в таком случае вы не осуществили этот... товарообмен до болезни?,

— Вы не знаете Виктора. Возвратившись из командировки, он может прийти, взвалить меня па плечо и притащить... домой. Я не могла уйти из дома, воспользовавшись его отсутствием. Мариша и Варвара Семеновна не в силах понять, что вопрос этот могут решать только два человека: Виктор и я. Их безумно волнует, что Виктор Андреевич придерживается модного сейчас мнения, согласно которому детей, достигших восемнадцати-двадцати лет, необходимо отнимать от груди и выталкивать в жизнь. Что молодая семья должна создаваться самостоятельно, без какого-либо влияния со стороны близких...
Ну, и так далее... Разумеется, есть семьи, где совместная жизнь родителей и взрослых детей, особенно когда появляются внуки, становится адом. В таком случае выход один: молодые должны уходить из семьи. А у нас... Виктор и Валерка... Если бы ВЫ знали, как они привязаны друг к другу... Приходит Виктор с работы, еще пальто не снял: «Валерий дома?» И Валерка: «Папа пришел?» Все эти рассуждения о самостоятельной мо¬лодой семье — слова... слова... только слова... Валерий не должен уходить из семьи... Он нужен Виктору...

— Вы устали, Нина Алексеевна, но я задам еще один вопрос: как вы заболели? Это был первый сердечный приступ, как он начался? Как протекал до приезда врача?

— Днем, когда я была в квартире одна, пришла Варвара Семеновна. Около часа она рисовала мне картины райской жизни, которую я обрету, согласившись на проживание с ней в одной комнате. Мощная была атака, я выкинула флаг капитуляции... сказала, что не возражаю, подумаю. Прощаться она не стала, пообещала «забежать попозже», чтобы уже совместно с Мариной «семейно все обсудить». Когда осада была снята, я ушла из дому. Я решила как-то протянуть до вечера, дождаться Валерия, посоветоваться с ним. Посидела в библиотеке, потом немного подремала в кино и дошла домой. Квартира наша на первом этаже, шторы еще не были задернуты, я убедилась, что Валерий еще не пришел, и решила подождать его в нашем скверике. Есть у настам такая уединенная скамеечка за кустами. Я оченъ удобно там устроилась. Чувствала себя очень усталой, и в груди начало побаливать. Но я не придала значения... Из-за угла вышли наши девочки: Ирина и ее подруга Таня. Очень милая, искренняя девушка. Они шли за кустами и разговаривали. Таня сказала: «Не понимаю, почему она не согласна? Твоя мама такая добрая, веселая. И комната у вас хорошая, теплая, с удобствами. Ну, не все ли ей равно где жить?» А Ирина прошла несколько шагов молча, а потом говорит тихо так — понимаете? — без обиды, без злобы, с каким-то грустным недоумением: «Понимаешь, Танька, я была уверена, что она действительно очень любит Валеру.,. Как можно быть такой бездушной эгоисткой?»
Вот так. Старая, бездушная эгоистка оказалась слишком чувствительной. Ее доконал детский лепет этих милых, искренних девочек.
А для нее только — Виктор, Везде и во всем — Виктор... Разве дело в ней? Боже мой, разве в пей дело?! Виктор, бедный Виктор поставлен перед выбором...
Ну, ничего, завтра он приедет. Уж он-то сумеет распутать эту идиотскую паутину, которой она по старости, по безмерной любви к сыну позволила себя опутать.
И тогда будет возможность ее лечить.

— Ничего, Нина Алексеевна,.. — сказала я бодро,— Завтра приодет Виктор Андреевич, и БЫ сами убедитесь, что никакой трагедии нет, для него главное — чтобы вы побыстрее справились с болезнью.
А эта «эгоистка» погладила мою руку и сказала с какой-то повой, виноватой улыбкой:

— Скоро утро. Идите, прилягте хоть на полчасика. Даю вам слово, что больше ничем вас не огорчу... Буду вести себя примерно. Отдохните.
Сын Нины Алексеевны опоздал. Она умерла следующей ночью, перед утром. Умирала одна, а он был рядом, в десяти минутах ходьбы,
Он приехал домой в одиннадцать вечера, и, когда позвонил в клинику, дежурная сестра сказала, что больная спит, тревожить ее нельзя. Если товарищ Ильин придет завтра часам к одиннадцати, он сможет поговорить не только с лечащим врачом, но и с самим профессором, так как завтра профессорский обход.
И он лег слать.
Утром, когда мне позвонил Славка и я пришла в клинику, я не стала вызывать квартиру Ильиных.
Я рассчитала: если он не пришел в клинику к девяти часам, значит, он уехал на работу. Не будет же он сидеть дома до одиннадцати часов!
Я не стала звонить па квартиру. Я хотела, чтобы они еще раз, последний раз, могли побыть вместе, одни на один,..
Пусть потом у ее постели будет сдержанно рыдать невестка, по-мальчишески горько заплачет ясноглазый бабушкин внук, навзрыд по-бабьи запричитает сватья Варвара Семеновна. Искренне запричитает, потому что ничего плохого покойнице она не хотела, от всего доброго сердца предлагала ей теплый угол в своем доме...
Пусть все это будет потом, а сейчас они должны побыть наедине, вдвоем.,.
Было ли мне его жаль? Пожалуй, нет.
Если бы это она приехала и узнала, что сын после тяжелого сердечного приступа лежит в больнице, если бы она не смогла прорваться к нему через ночные больничные заставы, она сидела бы в пустом санпропускнике и ждала. Она бы нашла возможным переслать ему записку, чтобы, проснувшись, он мог прочитать: «Я здесь. Скоро утро, и меня пропустят. Спи спокойно». А ему сказали: приходите завтра; и он лег спать. И утром смог поехать на работу, потому что ему сказали: приходите к одиннадцати.
Формально на мне нет вины. Вчера утром на пяти¬минутке я доложила об ухудшении в состоянии больной. Ее осмотрел Леонид Иванович. По его глазам я поняла, что больная ему не очень понравилась.
Ночью должен был дежурить Славка, и я ушла домой отсыпаться. Я уже едва ползала от усталости.
И все же никогда я себе не прощу этой смерти. Я одна знала, как она его ждет. Я могла вызвать его телеграммой, не считаясь ни с какими запретами. Я должна была это сделать — и не сделала. От меня зависело, чтобы в последние минуты сознания она видела его лицо, чувствовала тепло его рук, И пусть бы ее сердце еще раз, в последний раз, облилось кровью от жалости.
Я сияла трубку, набрала номер его служебного телефона и сказала ему:

«Я лечащий врач Нины Алексеевны. Приезжайте немедленно». , Он был встревожен, но сказал очень сдержанно:

— Что случилось? Ей плохо? — Он сказал: — «ей». Видимо, такие взрослые, зрелые люди уже стесняются произносить это детское слово — «мама».
И я сказала с какой-то мстительной жестокостью:

— Она умерла сегодня ночью.
Он пришел минут через двадцать. Я придвинула к eе постели стул. Он сел и наклонился к ее лицу. Од взял ее голову в ладони и стал тихонько трясти, чтобы разбудить ее. Он не верил... Он повторял одно слово, тихо, требовательно, умоляюще: «Мама... ну ма-ма».
Может быть, завтра, или через год, или через пять лет я буду вот так же сидеть над моей мамой и никак разумом своим не смогу понять, что это уже не она что ее нет, навсегда нет.
И буду так же звать ее: «Мама... ну ма-ма!»
А она будет лежать, чужая, холодная, равнодушная. Не моя. И только тогда я по-настоящему пойму, какое это было счастье, когда она еще топталась рядом со мной, ворчала, беспомощно пытаясь опекать меня...
Неужто лишь такой страшной ценой способны мы попять, как дорог каждый уходящий день, пока матери еще с нами?.,