Настроение было испорчено с самого утра. Вместо воскресного пирога Мария подала к завтраку яичницу с салом.. Григорий Антонович хотел было спросить, где Сергей, почему не выходит к столу, но раздумал. С Сергеем предстоял серьезный разговор, и сейчас не время было его начинать. Вчера вечером после работы Григорий Антонович здорово «набрался» у Веньки Пастухова. Как всегда, на людях он не позволял себе распускаться. По улице шел прямо, твердой походкой и, хотя в глазах все плыло и двоилось, степенно раскланивался со встречными.
Не было такого случая, чтобы он, Малахов Григорий Антонович, свалился хмельной или, что хуже всего, попал в вытрезвитель.
Он всегда успевал добраться до дома, иногда даже раздеться успевал самостоятельно. Дома, правда, он нередко вел себя не очень достойно, То просто колобродил, не давал семье спать, а иногда начинали вдруг всплывать старые обиды, чудилось, что жена и ребята недостаточно его уважают и хотят как-то унизить.
Тогда он впадал в буйное состояние, нужно было его держать, а он рвался и поносил всех самыми последними словами.
Раньше, еще каких-то три-четыре года назад, за ним такого не замечалось. Да и пил-то он тогда только по праздникам в своей, хорошей компании. А что касается... сквернословия, то в трезвом виде он и сейчас терпеть но мог, если какой-нибудь стервец похабничал, особенно пря детях или женщинах.
Вчера же его развезло раньше времени. Он смутно помнит, как Мария стаскивала с него сапоги, а тапки домашние вроде бы не поставила перед ним, как положено, а бросила па пол... Он очень рассердился, пинком отшвырнул разношенные шлепанцы, один из них ловко смазал Марию по лицу... Помнит, что Сережка не выскочил, как всегда, из своей боковушки... Помнит, как швырнул сапогом в раскрытую дверь кухни, зазвенела сбитая со стола посуда, он наклонился за вторым сапогом, но тут его самого швырнуло куда-то вбок, потолок косо опрокинулся и стремительно, но совершенно беззвучно рухнул, увлекая Григория Антоновича в душную бездну.
Утром поднялся через силу. Раньше, как бы на выдал накануне, утром просыпался от голода. Знать не знал, что такое похмелье,. а теперь от одного запаха пищи мутило. Под сердце подкатывала тошнота, ломило , затылок, а изнутри била какая-то подлая дрожь, и унять ее было невозможно. Поковыряв вилкой яичницу и выпив через силу стакан крепкого чая, Григорий АНТОНОВИЧ набросил телогрейку, прошел в свою «мастерскую», небольшой сарайчик, где у них с Сережкой были оборудованы два столярных верстака.
Заводскую свою работу Григорий Антонович очень уважал. Сотворить из куска мертвого металла тонкую, сложную деталь не каждый сможет, но для сердца, для душевного отдыха у него была его столярка. Ведь какая же это красота, когда над тяжелым рубанком, плавно скользящим по грани деревянного бруска, расцветет первый завиток, а за ним, обгоняя друг друга, потекут кудрявые стружки, такие тонкие, нарядные, хрупкие, что на них боязно наступить ногой!
Войдешь в столярку, и от лесного, смолистого запаха стружки и опилок приходит к тебе какая-то душевная тишина и покой. И двигаться хочется спокойно и не спеша, и говорить негромко и негрубо. В столярной работе оба они с Сережкой ценили красоту. Мастерили рамы полированные для картин, полки книжные или какие-нибудь этакие легонькие, воздушные подвесы для комнатных цветов.
Вот и сейчас, уже третий месяц, Григорий Антонович, тайно от Сергея, по особому чертежу мастерит подвесной книжный стеллаж.
Подарок-сюрприз к Сережкиному семнадцатилетию.. Только пи к чему теперь таиться от Сергея.. С самой зимы, за все лето, ни разу не заходил Сергей в столярку.
Григорий Антонович с трудом протиснулся за верстак в угол, достал из тумбочки початую поллитровку и стакан. Вот оно, чудодейственное лекарство от всех немочей и болезней! Морщась, он налил полстакана, выпил, перекосившись от отвращения. Утром даже слышать мерзко, как она, отрава проклятая, булькает, наполняя стакан. Закрывшись в столярке, Григорий Антонович бросил в изголовье телогрейку и лег на верстак. Нужно было решить основное: как, в каком топе говорить с Сергеем? Шестнадцатилетнего парня в угол не поставишь, ремешком уму-разуму не поучишь. Придется, видно, говорить по душам, как мужчина с мужчиной. Прежде всего рассказать о вчерашнем позоре. Вчера, в конце рабочего дня, Григория Антоновича пригласили в партком. В кабинете, кроме секретаря Виктора Захаровича, сидел директор подшефной средней школы, которую два года назад окончила Веруська, а в будущем году будет кончать Сергей.
С директором школы знакомство у Григория Антоновича было, как говорится, шапочное. На родительские собрания всегда ходила Мария. Григорий Антонович в школе побывал всего два раза: на Веруськином выпускном вечере да еще как-то лет шесть назад, когда проводили встречу школьников с передовиками производства. Оп тогда еще ходил в передовиках. И в тот раз сидел за красным столом на небольшой сцене школьного зала, а этот вот самый директор рассказывал ребятам, какой он — Малахов Григорий Антонович — есть работник. Золотые руки, ударник, гордость завода.
А на передней скамье в зале, битком набитом школьниками, сидели рядом Веруська и Сергей.
Непоседу Веруську распирало от счастья и гордости. Она поминутно крутилась, вглядываясь в лица ребят, ведь они могли не понять, не расслышать, что говорят о ее папке, о ее, Верки Малаховой, отце! Сережка же сидел неподвижно, зажав ладони между колен, смотрел на отца снизу вверх, исподлобья, багровый и вспотевший от радостного волнения.
И еще однажды сидел Григорий Антонович рядом с директором школы, тоже за столом президиума—-в гор-театре, на торжественном заседании в честь годовщины Октября.
И вот этот человек, имени-отчества которого никак не мог сейчас вспомнить Григорий Антонович, вдруг задал ему вопрос: где Сергей провел лето?
Вопрос ошеломил Григория Антоновича. Кто, как не директор школы, должен знать, что Сергей Малахов сразу после окончания учебного года был направлен школой и комсомольской организацией в пионерский лагерь в качестве младшего вожатого, а потом уехал на уборочную в совхоз?
— Не был он, Григорий Антонович, ни в лагере, ни в совхозе не был,— хмуро перебил его директор.— К бабушке он ездил, к вашей матери, а потом будто бы на какой-то рудник, со знакомыми парнями. Беда в том, что мы не знаем, что с ним творится последние три года. Уже в седьмом классе он стал более
— Поступок Веры не одного Сережу расстроил.,.— Директор пристально посмотрел Григорию Антоновичу прямо в глаза.— Веру в школе считали умной и серьезной девушкой. Она готовилась в институт и, несомненно, поступила бы. Естественно, насколько всех удивил этот странный брак. Это не замужество, Григорий Антонович, это бегство из дома. Простите, я не закончил. Ваша жена очень больна, и нам приходится ее щадить... Она очень тяжело переживает Сережины срывы и в то же время чего-то недоговаривает, о чем-то умалчивает. Вы на наши приглашения не являетесь, классный руководитель много раз приходила на квартиру - вас или пет дома, или с вами нельзя говорить, потому что вы пьяны...
Затылок наливался каменной тяжестью, в ушах шумело. Григорий Антонович сипло кашлянул,— нужно было, в конце концов объяснить уважаемому товарищу директору, что перед ним не школьник, которого можно отчитывать, как мальчишку, но тут заговорил секретарь Виктор Захарович.
Из-за шума в ушах Григорий Антонович не сразу вник в содержание его слов, в смысл разговора. А разговор тел о потерянном авторитете, о былой славе Григория Малахова, утопленной им якобы в рюмке водки.
С трудом проглотив сухой, колючий комок, перехвативший горло, Григорий Антонович сказал, насколько мог язвительно и веско:
— Я, Виктор Захарович, извините, что перебил вас, хочу задать один вопрос: было ли когда, чтобы Григорий Малахов плана не выполнил? Или, возможно, прогул совершил? Или вы из вытрезвителя па Григория Малахова данные имеете? А может быть, будучи в нетрезвом состоянии, он ценную деталь запорол?
Виктора Захаровича даже перекосило всего, словно он горсть сырой калины разжевал:
— Да разве в плане дело~то, Григорий Антонович? Чего ты младенцем прикидываешься? В твоем цехе народ за звание борется — кто раньше в таком деле был бы закоперщиком? Антоныч! Дядя Гриша Малахов! Раньше ребята в цехе в тебе наставника видели, а теперь?! А что касается ценных деталей, так... Ну ладно, не о том речь. Анатолий Ильич тебе о Сергее не все еще сказал... Оказалось, вчера Сергей пришел в кабинет Анатолия Ильича, заявил,- что школу кончать не намерен, и потребовал свои документы.
— Именно потребовал, причем грубо и заносчиво... Сережа Малахов, которого я знаю с семи лет, один из лучших учеников школы, комсомолец... Страшно сказать, Григорий Антонович, Сережа был... пьян!
Анатолий Ильич резко поднялся из-за стола, встал лицом к окну.
— Вот так-то вот, Антоныч...— негромко сказал секретарь.— Неладно у тебя в семье, и с тобой неладно... Как бы тебе не упустить Сережку-то? С дочкой скверно получилось, смотри, сына не потеряй.
Слова были добрые, но смотрел он на Григория Антоновича, словно врач на тяжело больного, и директор стоял у окна, как статуя, повернувшись к Малахову спиной. -
Григорий Антонович поднялся не спеша, поблагодарил
вежливо:
— За беседу спасибо. С сыном меры приму. Послезавтра в школу он сам придет извиниться за свои проступки... А что касается семейных моих дел, то в них я уж сам лично как-нибудь разберусь.
Он с достоинством раскланялся и вышел, спокойно прикрыв за собой дверь.
Не заходя в цех, он миновал проходную и обычным своим, твердым, строевым шагом — спокойный, солидный, как и положено человеку его возраста и положения, вошел в парк. Идти домой с таким нагаром на сердце было невозможно. Напиваться он не собирался, нужен был просто один стакан красного, чтобы хоть немного сполоснуть с сердца эту едучую накипь, но тут на него навалился Венька Пастухов, потащил к себе обмьгвать покупку.- мотоцикл, попробуй откажись, человеку кровная обида.
За обедом Григорий Антонович спросил, где Сергей, почему к столу не идет. И тогда Мария сказала, что Сергей уже две ночи дома не ночевал. Голос у нее был тусклый, бесцветный, словно муж у нее о котенке спросил: чего это Мурзика сегодня не видно?
Григорий Антонович опять закрылся в столярке. Дело шло к вечеру, сколько ни бродяжит Сергей, а к ночи все же должен заявиться.
Натворил, стервец, дел в школе, а теперь не смеет домой глаз показать. Что же все-таки делать-то с ним? Строгостью брать или добром? Рассказать, как они с матерью всегда гордились его успехами в школе, мечтали дожить до того счастливого дня, когда придет он к ним с дипломом инженера, а может, и аспирантом станет, доцентом, диссертации научные будет защищать?.. Что в школе никто на него зла не держат, все беспокоятся о нем? Пойти надо — извиниться. Ничего не поделаешь — вот его, Григория Антоновича, вызвали в партком и за - сыновьи проступки отчитали, как мальчишку... Да... а в
парткоме-то он повел себя с самого начала в корне неправильно. Глупо себя повел, нетактично.
Люди-то они стоящие, а главное — свои люди. Сказать бы просто: «Точно, мужики, всю мою жизнь — и заводскую, и семейную — словно трещиной раскололо...» И про детали Виктор Захарович справедливо намекнул... Забыл уж Григорий Антонович, когда ему сложный заказ поручали. А он и не просил. Не надеялся он теперь на себя. На золотые свои умелые руки. Ни силы, ни точности, ни верности в них не стало.
Авторитет... Не в том дело, что давненько исчез с заводской Доски почета его портрет, что уже дважды обошли его на выборах, не включали в состав делегаций во обмену опытом.
Другое хуже. Гошка Савельев, пропойца, хулиган, на днях подошел, хлопнул свойски по плечу, предложил скинуться на двоих.
И Рогачев с Тереховым, подонки, тунеядцы, подходят теперь запросто, как свой к своему. Как к ровне подходят!
И в семье неладно. Еще год назад, бывало, Мария плакала, ругалась, уговаривала его не пить. А потом, как Веруська сбежала и с матерью он поругался, замолчала. В доме словно только что покойника вынесли. Не тянет теперь домой. Опостылело все.
А в конце-то концов, не каждый же вечер он пьяный приходит и скандалит тоже не всегда.
Если разобраться, не так уж много от семейных требуется: не лезть на рожон, когда видишь, что человек выпивши... В других семьях и не такое творится...
Ну Мария., больная, точно, даже с работы пришлось уволиться, а ребятам чего не хватало? Ни разу пальцем не тронул, трезвый словом плохим не обидел, одевал обоих, как картинку, ни в чем отказа не имели.
А как опи его любили! Когда портрет его па городской доске Почета вывесили, Мария говорила, каждый день в центр бегали, на папку любоваться.
Однажды по радио передавали репортаж о его цехе. Он сам и думать забыл о передаче. Легкая в воскресный день на диване с газетой, а Веруська услышала, завизжала: «Тихо! Слушайте!!! О папке передают!!!»
Серега, тот в чувствах своих сдержанный, даже улыбаться от радости стесняется, а Верка, как передача закончилась, шлепнулась на отца сверху, как тигрица, обхватила за шею, растрепала всего, зацеловала, а ведь большая уже дуреха была, годов четырнадцать, не меньше.
А Мария стоит в дверях, к косяку привалилась, смотрит на него, а глаза синие-синие и слезами налились — от радости... На него и на ребят глядя...
Вечерами дом, как улей, гудел. К Веруське подружки набегут, у Сергея в боковушке чего-нибудь мальчишки мастерят...
А когда начал он выпивать, перестала дочь подруг в дом водить и сама вечерами подолгу нигде не задерживалась — боялась мать одну оставлять... А у него все чаще стали выпадать ночи, когда колобродил он и бушевал часами и сон не мог его повалить.
Так получилось и в ту проклятую ночь. Помнил смутно, что рвался куда-то бежать, а Мария, Веруська и Сергей висели на нем, пытались удержать.
И не то он кого-то грубо толкнул, не то его кто-то по лицу смазал — свалился он, уснул мертвым сном, заспал все, что произошло. А на другой день, проспавшись к обеду, узнал, что Веруська уехала, а проще сказать, сбежала с Леней Кружилиным. Этого Леню, заезжего сахалинского рыбака, перекати-поле, Ивана безродного, никто в дома: и за жениха не принимал. Приходил по вечерам, сидел в уголке на диване, следил за Веруськой робким, преданным взглядом. И высидел, Дождался, когда девчонка сгоряча разум потеряла. Увез тайком, как ворю Мария тогда сильно приболела. Пришлось Григорию Антоновичу съездить в деревню за матерью.
Мать Григорий Антонович очень уважал. Она была справедливая, а это качество он ценил в человеке превыше всего.
Жизнь матери досталась трудная. Овдовела она двадцати семи лет, замуж больше не пошла — молодая, здоровая, красивая, пронесла свое вдовье звание, ничем его но замарав, потому что нужно было ей вырастить трох сыновей. Первенца Павлушу и двойнят-близнецов Мишу ж Гришу.
Без отца сыновей растить нелегко, но парни у нее подрастали работящие и послушные.
Только подросли они не ко времени. Грянула война, и из троих вернулся к матери один младший из близнецов. Гриша. Григорий Антонович.
Демобилизовавшись, Григорий Антонович в деревне не остался. Уехал в город, поступил на завод, встретил Марию.
Каждый год отпуск они проводили в деревне, у матери. А когда народилась Веруська и Сергей, мать подолгу гостила у них.
Каждый приезд ее для семьи был праздником. Больше всех любил бабушку Сергей. Не зря ревнючая Верка называла Сережку «бабиным сыночкой»
На этот раз, горько оплакав с Марией нелепое ВеркинО замужество, присмотревшись к неладной их жизни, мать сурово сказала Григорию Антоновичу, когда были они один на один:
— Ты, Гришенька, Манькиного ноготочка не стоишь... Она, дура, любит тебя, все твои подлости покрывает, жалеет тебя... Тебе бы поберечь ее, не за-ради ее самой или детей, а за-ради своего собственного интересу... Ты же пропадешь без нее...
Слова эти очень обидели Григория Антоновича. Два месяца, как мать у них гостила, он сдерживал себя, натуру свою ломал. Всего раза два пошумел выпивши....Но разве на них угодишь? Все равно Б доме ни шутки, ни смеха, как раньше бывало.
А мать старым своим умом никак не могла понять, что Гришеньке-то ее пятый десяток к концу идет. Что поздно теперь его уму-разуму учить, на праведный путь наставлять... И не след невестку против родного сына натравливать...
И он сорвался. Пришел во втором часу ночи. Велел Марии горячего сготовить, пошел к Сергею в боковушку, но тот, стервец, завернулся с головой в одеяло, отвернулся к стене.
Мать тоже к столу не вышла, хотя, конечно, не спала. И вот от этого молчания, от этого их безмолвного бунта, накатило такое зло, такая охватила обида... Видимо, вся выпитая за вечер водка в тепле в мозги ударила. Дальше он ничего почти не помнит... Матери вроде бы - показалось, что он Марию хочет ударить, она Марию собой загородила...
Утром, когда он спал, мать уехала, не повидавшись г, ним, не простившись. Хотя бы выругала, как следует па прощание. Расспрашивать, чем и как он обидел мать, было не в его правилах. Что было, того не исправишь, пройдет время—помаленьку забудется материнская обида и все образуется.
Но после ее отъезда в доме окончательно все затихло. Сергей осунулся, как после болезни. На мать не надышатся, а с отцом всего разговору: да... нет...
Потолковать бы с сыном по душам, но дыбом вставало отцовское самолюбие: нет же, щенок лопоухий, не тебе перед отцом этаких принцев Гамлетов разыгрывать, между отцом и матерью клинья вбивать... Родители поссорятся и помирятся, а твое дело телячье...
Григорий Антонович завозился на верстаке. Сел, крепко потер лицо ладонями. Нарастала тревога. И вспомнилось такое, отчего сердце точно клещами сдавило.
Четырнадцать лет назад... Тогда их теперешний микрорайон был городской окраиной, отделенной от центра речной протокой. Моста еще не построили, и жители заречья с городом общались своими средствами— зимой по льду, летом переправлялись па лодках.
Стоял холодный ноябрь. Воду схватило первым льдом, но ходить через протоку еще не разрешали.
Двухлетний Сережка второй день капризничал, хныкал, все время просился на руки, а поздним вечером у него перехватило горлышко и он стал задыхаться. Никакие домашние средства не помогали.
К часу ночи стало ясно, что нести его пешком через дальний городской мост или бежать искать какой-то транспорт поздно. А детская больница со старым прославленным врачом была в центре, только протоку перебежать.
Тогда он завернул Сергея в одеяло и побежал к реке. Он бежал ночными безмолвными улицами и думал об одном — только бы добежать... Успеть донести живого.
Он опустился под крутой берег, ступил на тонкий, еще не окрепший лед. Под ним лежала темная ледяная глуби-па. Стиснув зубы, он легким звериным шагом отошел метра на два от берега и побежал на маячившие впереди городские огни.
На середине реки он услышал за плечом прерывистое, хриплое дыхание. Мария бежала за ним, прижав обеими руками к груди длинный шест.
Не замедляя бега, он крикнул через плечо: «Не подходи близко, дальше держись!»
На бегу он приоткрывал уголок одеяла, ловил уже совсем тихое сиплое дыхание Сережки, припадал на миг к набухшей пульсирующей жилке па мокром от холодного пота виске.
Он успел. Сережке разрезали горлышко, сунули в разрез резиновую трубку, воздух хлынул в легкие, и он начал дышать.
А в приемной на диване, запрокинув голову, лежала Мария. Лицо у нее было голубое, на голубом темнели фиолетовые губы. Время от времени она открывала глаза: огромные, пустые, нездешние. Около нее хлопотали люди в белых халатах.
Только тогда Григорий Антонович узнал, что у нее больное сердце. Сначала он очень напугался, ходил за ней, как за ребенком, по, выписавшись из больницы, Мария осталась такой же молодой, красивой, веселой. Больное сердце не мешало ей работать, растить ребят и любить своего не очень-то покладистого и удобного в житье Гришу.
Григорий Антонович, сидя на верстаке, все поглядывал в оконце, чтобы не прокараулить, когда заявится блудный сынок с повинной своей головушкой. И все же прокараулил. Поднял голову па скрип двери. В дверном проеме стояла Мария, седая, с окаменевшим лицом.
— Иди... Сергея возьми...
— Что такое? Что с ним?! — холодея, спросил Григорий Антонович.
— Пьяный он...— Голос у Марии был такой же тусклый и серый, как ее лицо.
Сергей сидел на земле, привалившись спиной к калитке. Григорий Антонович приподнял его, поставил на ноги, и сын довольно бодро прошагал до крыльца. Потом вдруг бессильно повис, начал валиться, и его пришлось внести в дом на руках.
Нужно было протащить его в боковушку и уложить спать, но в прихожей Сергей вдруг с силой отпихнул отца локтем в грудь и, пошатываясь, вошел в столовую.
— Ты, Серега, не дури...— миролюбиво посоветовал Григорий АНТОНОВИЧ его за плечо.— Пошли давай спать...
— Нет, батя, не выйдет! — Сергей, покачнувшись, оперся о стол,— Мы с тобой сейчас... за круглый стол... мы с тобой сейчас ассамблею проводить станем...— Он громко, по-дурацки захохотал и тяжело плюхнулся на стул.
— Милости прошу, товарищ Малахов! Присаживайтесь, не стесняйтесь... будьте как дома...— Он опять захохотал, и Григорий Антонович молча сел на указанное ему место.
— Ты на меня, батя, не выбру... не вы-бу-ривайся! Больше я тебя не боюсь... потому что ты... нуль, понятно? Нуль... и без палочки. Ты все еще себя считаешь: Малахов! Идешь по улице —пьяный в дребезииу... нос кверху... грудь колесом... как верблюд, с незнакомыми людьми направо-налево раскланиваешься... милостиво... а ребята за тобой бегут... хохочут, потешаются...
Сергей не то хохотнул, не то всхлипнул, вытер рот мокрой рукой.
— В бригаде твоей мужики говорят: «Малахов... жернов у нас на шее... гнать надо... и жалко — все же был... Малахов!» Конечно, там ты тихий, не нашумишь.., это дома тебе раздолье... здесь тебе все дозволено! Мы с мамой забыли уже, как это люди вечером лягут и спят... Мы, батя, не живем... а ждем... какой придешь! Чего над нами вытворять будешь? А ты, батя, хитрый! Знал, что мама в партком не побежит жаловаться, она и нас приучила... только бы люди не знали, что ты дома творишь! Я все паспорта ждал, хотел, как Верка... дунуть куда глаза глядят, а потом, думаю: нет, шалишь! Мы сперва с батей на пару — попьем, погуляем. Ты — рюмку, я — две...
— Слюни подбери, сопляк,..— тихо посоветовал Григорий Антонович, до боли стиснув сцепленные на коленях, похолодевшие пальцы.
— А что? Противно?! —Навалившись грудью па стоя, Сергей, ухмыляясь, смотрел в побелевшее лицо Григория Антоновича.— А нам не противно за тобой убирать, за пьяным? А маме не противно, когда ты... такой вот, в постель к ней лезешь?!
Григорий Антонович, мертвея, начал медленно приподниматься над столом.
— Что? Бить будешь? Бей! Ну, бей! Мне теперь ничего не страшно!
Григорий. Антонович боялся оглянуться. Мария сидела у двери, прислонившись затылком к стене. Равнодушная, безучастная, она словно дремала, скрестив руки под грудью и закрыв глаза.
— Бей! Все равно не боюсь! — прокричал Сергей и, размахнувшись, швырнул со стола пепельницу.— Я тебе теперь неподвластный... понял? Как Верка... Верка моя..,
Сергей всхлипнул и тяжело ткнулся лицом в сжатые кулаки:
— У нее пальцы хирургические... она бы теперь на второй курс перешла, а у нее скоро ребенок... зачем ей ребенок?! Конечно, ты никогда не помнишь, что пьяный над нами делаешь, так я тебе напомню!! Я тебе объясню!! Почему она из дома сбежала, что тогда было...
Мы с мамой тебя держали, а Верка все тебя оглаживала, уговаривала: «Папуленька, не надо! Падуленька, успокойся!» А ты маму локтем, в грудь, наотмашь, со всей силы, прямо по больному ее сердцу... она упала... Тогда Верка размахнулась и» тебя-но... по морде!
Мы думали, она с ума сойдет, как она над тобой кричала... Ты храпишь, а она руки тебе целует: «Папуленька, прости!»
А что ты с бабушкой сделал?! Тоже не помнишь? За то, что маму она от тебя заслонила... ты ей прямо в лицо: «Отойди, старая падаль...» — а потом еще...
— Сережа...— тихо, предостерегающе окликнула его Мария.
Но тут Сергею стало плохо. Он покачнулся и, вцепившись в скатерть, начал валиться со стула.
Григорий Антонович перетащил его на диван,, но Сергей вдруг напружинился и, оттолкнув отца, сказал совершенно осмысленно, твердо произнося каждый слог:
— В школе мне делать нечего... Не судьба нам с Веркой учиться... Мне теперь ничего не надо. Мама у нас скоро помрет... Вот когда ты ее доконаешь, тогда я тебя убью...
Он хотел еще что-то сказать, но судорожный спазм перехватил его горло. Сергей бился в руках Григория Антоновича, то обессиленно откидывался на подушку, то вновь корчился, сотрясаемый мучительными спазмами.
Наконец он затих. Отирая мокрым полотенцем бледное до синевы Сережкино лицо и худую мальчишескую грудь, Григорий Антонович бормотал какие-то давно забытые слова:
— Ничего, серенький, ничего, потерпи... сейчас легче будет... спи, маленький, спи...
Тут он увидел жену, Мария лежала навзничь, запро¬кинув голову так же, как тогда, в больнице. И так же на голубом лице темнели фиолетовые губы.
— Маруся, худо тебе?! Я сейчас, ты потерпи, добегу до гаража, «Скорую» вызову!
— Не надо,..— прошептала Мария.— Отлежусь... в буфете в вазочке нитроглицерин... скорее...
Он никак не мог грубыми своими, трясущимися пальцами ухватить крохотные крупинки... Сережка сказал: «Она ведь у нас скоро помрет...»
— Теперь... там же капли... грелку к ногам...
Он делал все, как положено, но флакончик с каплями прыгал в пальцах, звенел о край стакана... Кипяток фыркал, вырываясь вместе с паром аз резинового жерла грелки.
Сережка сказал: «Вот когда ты ее доконаешь..»
Он присел подле Марии, взял холодные ее, вялые руки в свои, приник к ним, пытаясь отогреть дыханием.
И она помаленьку начала дышать все ровнее и спокойнее. Лицо оживало, голубизна отлила ох щек, темнела только под глазами да вокруг рта.
— Маруся, слушай, что скажу...— Он склонился к ее лицу, словно боясь, что она может не услышать, не по¬нять его. — Сама знаешь, я тебе обещаний никогда не давал, прощения не раз просил, а слова не давал... А ты знаешь: слово мое твердое... Ты только скрепись, не дай болезни ходу, станет вам с Сережкой получше, я за мамой съезжу, Tы не бойся, я уговорю ее, упрошу... она простит...
И тут фиолетовые Марусины губы тронула усмешка:
— Она-то простит...
— А ты?!
— Господи! — тяжело вздохнула Мария.— Разно во мне дело, Гриша? Дети...
— Маруся, мы Веруську рожать сюда заберем...— торопливо зашептал Григорий Антонович.— Захочет, пусть. Леню своего сюда перетащит, он парнишка неплохой... Пущай Веруська учиться идет, а маленький ее для нас с тобой не обуза, знаешь... будем мы его нянчить... А за Сергея ты не бойся. Мой грех, мне исправлять...
— Иди к нему... не отходи... чтоб не случилось чего... Сергей лежал скорчившись, поджав колени к груди.
Григорий Антонович принес из прихожей теплый полушубок, положил поверх одеяла.
Сергей застонал, заметался, вцепился руками в руку отца. На миг открылись его мутные, налитые страхом и болью глаза:
— Папа!
— Я с тобой, я с тобой, сынок! Спи давай, я с тобой! — подтыкая сбившееся одеяло, шептал Григорий Антонович.
Он сидел, сгорбившись, у постели Сергея. Когда накатывала дремота, ему чудилось, что бежит он по тонкому, неокрепшему льду.
Сережка, укутанный в ватное одеяло, оттянул руки, бежать ему трудна и неудобно, но его гонит страх...
Успеет ли? Донесет ли? Не поздно ли?