Вовка сидит за старой баней в густых зарослях конопли и крапивы. Он только что до хрипоты наорался. И никому нет дела, что вот сидит человек в бурьяне один-одинешенек и ничего ему на свете не мило. Злющая крапива искусала Вовке ноги, в волосы на самой макушке вцепился большущий репей, и даже добрая пахучая конопля больно царапнула его между голых лопаток шершавым стеблем. Почесываясь и тихонько подвывая от горькой жалости к самому себе, Вовка напряженно вглядывается сквозь стебли конопли в синеющий на краю заречной луговины перелесок.
Единственный человек, который ему сейчас совершенно необходим,—это отец. Сегодня суббота, и, по Вовкиным расчетам, папка уже катит с поля домой на своем новеньком велосипеде. Вот сейчас вывернется он из-за перелеска на луговину и удивится, что не встречает его Вовка на обычном месте, у поворота под старой березой. Пусть, пусть узнает отец, до чего довели бабы его несчастного сына!
День сегодня не задался с самого утра. Сонного Вовку кусали мухи. В качалке рядом орала семимесячная Нгоська. Вовка проснулся в отвратительном настроении и еще в постели начал выламываться над бабкой. Сперва заявил, что в детсад не пойдет, хоть убей, потом задрал ноги выше головы, напялил на ступни трусишки и стал тянуть их в разные стороны. Трусишки были старые и довольно быстро лопнули. Бабка стукнула его по затылку, но новые, коричневые трусы, купленные вчера матерью, не дала. Бросила на кровать старые штаны с лямкой, которые Вовка носил еще зимой, когда был маленький.
Потом бабка понесла Нюську в ясли, а Вовка, вооружившись тупым кухонным ножом, стал отпиливать от штанов лямку. Вез лямки штаны, словно живые, поминутно сползали с голого живота, и их все время приходилось подтягивать.
По столу среди немытой посуды суетливо ползали мухи. Придерживая правой рукой штаны, Вовка взял в левую сырое полотенце и стал хлестать ненавистных мух. Сначала со стола грохнулись два блюдечка, потом кринка с молоком.
Удрать Вовка не успел: вернулась бабка и отрезанной лямкой отхлестала его по голым местам. Было почти не больно, но очень обидно. Вывернувшись из бабкиных рук, Вовка с порога обругал ее самыми нехорошими словами, какие только успели прийти на память, и шмыгнул за дверь. Но тут, в сенях, его перехватила мать. Она только что вернулась с утренней дойки и, разуваясь на крыльце, услышала все, что ей-то как раз и не следовало слышать. К любому Вовкиному озорству мать относилась довольно миролюбиво, но почему-то всегда страшно выходила из себя, если Вовка говорил нехорошие слова.
Бабы — бабы и есть. Вот отец небось не начнет туркать Вовку, когда он при нем скажет какое-то там слово. Понарошку сердито выкатит глаза и, с трудом сдерживая смех, сконфуженно зашипит:
— Ш-ш-ш! Тихо, сынок, ты что это? Нельзя так!
На этот раз мать не плакала и не ругалась. Сидела, устало сгорбившись, поникшая и молчаливая. Прошмыгнув за ее спиной, Вовка торопливо залез в угол кровати, загородился на всякий случай подушками.
— Принесла сейчас Нюську в ясли,— всхлипывая и сморкаясь в подол, рассказывала бабка,— Нина Васильевна и говорит: «Конечно, Илья Андреевич — знатный комбайнер, его фото в газетах печатают, и очень даже стыдно, что у него сын таким фулига-ном растет. И я,-— говорит,— в контору заявлю, что ваш Вова нам всех детей портит. Приходит в садик, когда захочет, уходит, не спросясь, старшим грубит и по-всякому выражается,..» — Бабка, кряхтя, опустилась на колени и стала собирать в подол посудные черепки.— Иду назад, от стыдобушки меня прямо всюе качает, а тут Варвара навстречу. «Что,— говорит,— это, сватья, до чего вы Вовку распустили? Уж на что наш Яков его любит, и то вчера не стерпел, прогнал из кузни. Привез с поля какую-то часть заваривать, Вовка пристал к нему: возьми да возьми меня, деда Яша, в поле, к папке. Яков на него постро-жился: опять, говорит, ты, варнак, из детсада убег? — а он отбежал к пряслу да на Якова-то Иваныча пребольшим матом...»
— Что ж, убить мне его теперь, что ли? — тихо спросила мать. У Вовки даже холодком по спине подрало. Подумать только: сидят, сговариваются, убивать им Вовку или не убивать!
— А что с ребенка спрашивать, если он во всем отцу подражает? -— Бабка с грохотом высыпала черепки в лохань.— Ты с Илюхой поговори. Он научал, пущай он и отучает. Чего же ты молчишь? Ты мать, ты за ребенка не меньше его в ответе.
— Ты тоже мать. Не я Илью воспитывала, а ты... Бабку словно кулаком в спину толкнуло. Она
сгорбилась и прижала к губам маленькую сухую ладошку. И тут они обе враз закричали, заплакали в голос, смотреть на них стало совсем невозможно.
Вовка тихонько сполз с кровати, прихватил с пола штаны и, толкнувшись задом в дверь, вывалился в сени. Правильно папка говорит: ну их, этих баб, подальше. С ними только свяжись!
Идти за речку встречать отца было рано, купаться одному неинтересно. Вовка побродил по огороду, съел пару огурцов, пощипал перезрелого, пресного гороха. Есть захотелось еще сильнее, и он решил сходить в детский сад пообедать. На его счастье, Нины Васильевны на месте не оказалось. Тетя Сима, поворчав сколько положено, пустила Вовку к ребятам за стол. Вовка чинно помыл руки. Съев тарелку щей, вежливо попросил добавки. После киселя он окончательно подобрел и даже намеревался, как здесь заведено, поспать после обеда. Но тут к нему прицепилась счетоводова Нюшка. Нюшка-вяньгушка, зеленая лягушка. Ни за что ни про что обозвала его фулюганом и варначонком. Стукнул ее Вовка всего один раз, а визг поднялся такой, словно с Нюшки кожу снимали. Пришлось быстренько уносить от греха ноги.
За ворота выскочила тетя Сима, начала вдогонку грозиться и срамить Вовку на всю деревню. На бегу Вовка успел ответить ей всего двумя подходящими словами, по тут из-за угла вывернулась мать. Ухватив аа руку, волокла она Вовку, как маленького, подгоняя шлепками до самого двора. От такого позора каждый бы до полусмерти мог обреветься. Ладно еще, что, открывая калитку во двор, мать на какой-то миг выпустила его из рук. Не переставая орать и поминутно оглядываясь, Вовка промчался через огород к речке и на четвереньках нырнул в спасительные заросли конопли и крапивы.
Опустив на землю ведра с водой, Мария присела на порожек бани, устало прислонившись виском к теплому косяку. Из предбанника в полуоткрытую дверь обдавало добрым жаром хорошо протопленной каменки, милым, с детства знакомым запахом дыма и березового веника.
Как любила Мария раньше субботние летние вечера! В доме свежо и прохладно от только что вымытых полов. В горнице приглушенно воркует приемник, первая Илюшина премия, уютно суетится маманя, собирая к ужину. На столе в миске любимые Илюшины малосольные огурцы — хрусткая острая свежесть, источающая запахи укропа и смородинового листа.
На крыльце томится Вовка: сейчас вернется с поля отец и они — два мужика, два хозяина — пойдут париться в баню.
Почему раньше у них с Илюшей все было иначе? Бывало, приходишь вечером с фермы, чего только за день-то не насмотришься, не наслушаешься, и обо всем хочется скорее рассказать Илюше. А у него свое, и тоже все интересное. И почему тогда кругом так много было смешного? Бывало, один уже начинает засыпать, а другой вспомнит что-то еще, и вот они опять фыркают, давятся от смеха.
А теперь... Бот недавно получила она группу первотелок. Сколько с ними намаешься, пока раздоишь да к порядку приучишь. Вывела их в летние лагеря, заботы вдвое прибавилось. Пастухи молодые, неопытные. Просто не терпелось рассказать обо всем этом Илюше, посоветоваться. Но Илья и половины не дослушал. Словно шестом отпихнул:
— Надоела ты мне со своими коровьими хвостами...
Вчера после вечерней дойки Клавдия Павловна говорит:
— Чего это ты, Мария, прямо сама на себя непохожа стала? Ровно иголку проглотила.
Тут Томка Игнатова ввязалась:
— Заелась наша Манечка, вот я чего скажу! — У Томки, известно, что на уме, то и на языке.— Мужик у нее в почете, сама начинает в славу входить. Заработки у обоих — дай бог всякому, как же тут не зазнаться! Илья Андреевич идет по деревне, как индюк, зоб надувает. Выходит, и супруге не положено теперь с нами зубы скалить.
Раньше бы Мария от баб легко отшутилась. Свалила бы занозу-Томку в траву, затискала бы, защекотала: проси, ехидна, прощения! Проголосила бы, подбоченясь:
Ой, не ходите, девки замуж,
Замужем не весело.
Я кака была весела —
Голову повесила!
А теперь только бы не разреветься, разве баб обманешь? Ну, а что касается гордости, как же могла она не гордиться Илюшей? Сколько у них с маманей было радости, когда увидели они его портрет в областной газете! Как было не любоваться им, когда он, рослый, красивый, поднимался не спеша на сцену, чтобы занять почетное место в президиуме собрания передовиков района! И разве могла она подумать, что наступит такой черный день, когда они с Илюшей перестанут понимать друг друга.
И чем дальше, тем хуже. Как началась уборка, Илья бывает дома один-два раза в неделю. Приедет черный, неласковый. Помоется наспех, поужинает и молчком припадет к подушке. Только для Вовки и находится у него шутка, ласковое слово.
Вчера приехал домой поздним вечером, а тут, как на грех, нужно было хоть пару чурок отпилить на дрова. Маманя уже несколько дней собирала на топливо во дворе всякий хлам. Тошно было видеть, как нехотя шел он с пилой к сараю, а Вовка как ни в чем не бывало виснул у отца на локте, заглядывая ему влюбленно в глаза.
«Ладно. Я так сделаю...— соображала Мария, торопливо помогая Илье взвалить сутунок на козлы.— Устанет Илюша, сядет закуривать, я и начну. Только Вовку куда-то отослать надо. Илюша,— скажу,— ты только не сердись, люди тебя уважают, ты, Илюша, у всех на виду, а Вовку в деревне хулиганом кличут, и в садике его больше держать не хотят... Он, Илюша, никого, кроме тебя, не признает. А теперь еще тобой на людей грозиться начинает. «Погоди,— говорит,— скажу папке, он тебе даст за меня». И на любого по-всякому выражается. И еще про маманю скажу... почему,— скажу,— ты, Илюша, ее матерью перестал называть? Все бабка да бабка. А какая же она тебе бабка? Она мать. Ты обрати внимание, какая она стала... тихая».
Мария так задумалась, что чуть не упала на козлы, когда Илья с силой рванул пилу на себя:
— Очнись, тетеря сонная! Пилить так пили, а не то брошу все к чертовой матери!
Словно обожженная окриком, Мария резко распрямилась. Глядя в отчужденное лицо мужа, она сказала, переведя дыхание:
— Нина Васильевна сказала, что Вовку в садике держать больше не будут.
— Да пошли вы все...— Илья выругался.— Подумаешь, Нина Васильевна! Нашла, дура, кому грозить. Вовка у меня — мужик настоящий. Верно, сынок?
Он ухватил Вовку за кудрявый смолистый чуб и притянул к себе. Запрокинув голову, сияя блаженной улыбкой, тот преданно смотрел в папкино лицо.
Чувствуя, как медленно отливает от лица кровь и холодеют щеки, Мария швырнула на бревна певуче охнувшую пилу и молча, не оглядываясь, пошла огородной тропой к речке. Там, на берегу, когда на истомленную зноем землю опускается роса, остро и горько пахнет степная полынь. Там и одиноко, и тихо. И никто не спросит: что же сидишь ты здесь одна?
До чего же длинна короткая летняя ночь, когда сердце ноет и нужно решать в одиночку, как дальше жить.
А может быть, он тоже не спал этой ночью? Может, не раз выходил на крыльцо, курил, вслушивался тревожно в предутреннюю тишину... Нет. Чего уже саму-то себя обманывать. Спал Илья как убитый. На рассвете, плотно позавтракав, уехал, не простившись. Словно бы и не произошло вчера ничего...
И выдастся же такой трудный, такой немилостивый день. Без видимой причины любимица Зорька сегодня утром наполовину сбавила удой, стояла понурая, сонная и жвачку потеряла, а это значит - жди большой беды. Пока дозвонились на центральную, пока приехал главный ветврач, ведь это какие же нервы надо иметь? А тут еще Вовка с утра до обеда натворил такого, что у Марии и сейчас от стыда подкатывает под сердце.
И всю обиду, что накипела за последние дни, и стыд, и горе Мария, вернувшись домой, сорвала на свекрови. Впервые за восемь лет плакала маманя по ее, Марииной, вине...
Сморщившись, Мария стиснула зубами уголок косынки. Илюша, что же такое с нами творится?
А Илья Казанцев сидел в это время в тени полевого вагончика и от скуки ковырял щепкой сухую утрамбованную землю.
Предстояло собрание, поэтому после пересмены, несмотря на субботу, никто из механизаторов Дубро-винской фермы не спешил с поля домой. Больше года дубровинцы прочно удерживали первенство и пере.-ходящее знамя совхоза, но к концу посевной произошел конфуз: знамя ушло к механизаторам Беловской фермы. Сегодня отвоеванное обратно знамя возвращалось в отряд. Перед собранием корреспондент районной газеты снимал отряд у развернутого знамени. Потом снимали отдельно Илью Казанцева и самого молодого тракториста — Сашу Юрченко. Саша сконфуженно топтался около своего трактора, пришлось его переснимать три раза. Илья Андреевич привычно стал перед аппаратом, непринужденно прислонившись плечом к стенке комбайна.
Собрание шло споро. И пока парторг вручал знамя вспотевшему от удовольствия и волнения начальнику отряда Василию Степановичу, пока шел разговор о центнерах, нормах и сроках, Илья слушал с интересом, высказал и сам пару толковых замечаний. Потом слово взял председатель рабочкома и, наверное в десятый раз, начал нудно разъяснять механизаторам, что совхоз борется за звание коллектива коммунистического труда и насколько звание это почетно и как за него нужно бороться...
Во время его речи Илья успел передумать множество разных дум.
Обязательно нужно вечером заглянуть в сельпо, узнать, не привезли ли наконец обещанные телевизоры... И хорошо бы еще к зиме стиральной машиной раздобыться, хватит уж Марии над корытом спину гнуть... Неприятно кольнуло, когда вспомнилось, что сегодня Мария так и не пришла ночевать в избу. Подумаешь, нервная какая стала, принцесса, А все Вовка-чертенок; надо будет приструнить его малость, чтоб не озоровал слишком-то, батин сын. Опять, наверное, удрал из детсада, сидит сейчас на развилке под березой, томится, ждет папку, бесенок лохматый.
Илья растроганно усмехнулся, но тут до его слуха дошли слова, совершенно невероятные:
— Подписали вы, товарищи, обязательства учиться жить по-новому, а сквернословите, кажется, еще хуже прежнего.
Говорила эти слова заведующая клубом Надежда Михайловна. Говорила, как всегда, не спеша, вроде бы спокойно, только все ее полное немолодое лицо горело пятнистым румянцем да потемнели выпуклые, обычно ласковые глаза.
— Вот, например, вы, Илья Андреевич, не только дома, но и в обществе позволяете себе грубить жене, а Марию вашу люди уважают не меньше, чем вас...
Илья слушал, ошеломленно приоткрыв рот. Надо же такое! И никто не встал, не разъяснил этой лупоглазой выскочке, насколько это не тактично наводить на передовика критику, да еще в такой день, когда его портрет только что снимали для газеты.
А Надежда Михайловна, словно и не замечая, что с ним происходит, спокойно продолжала:
— Выражаетесь вы, Илья Андреевич, нецензурно при женщинах, при детях. Володя ваш становится настоящим хулиганом. Неужели это вас не тревожит? Он же с вас пример берет...
Прищурившись, Илья начал медленно приподниматься с земли, но, натолкнувшись на холодный, предостерегающий взгляд парторга, спросил вызывающе, откинувшись затылком к стене вагончика:
— А какое, между прочим, ваше...— С языка просилось слово «собачье», но он сдержался.— Какое ваше дело лезть в чужую семейную жизнь?
— Чужую?! — изумленно пропела Надежда Михайловна.— Это Мария-то нам чужая? Это Вовка нам чужой?!
Парторг кашлянул и, поднявшись с бревна, заслонил Надежду Михайловну широким плечом. Сказать он ничего не успел, потому что в этот момент нежданно-негаданно заговорил обычно бессловесный, молчаливо-улыбчивый дядя Яша, старейший комбайнер, Казанцев Яков Иванович.
— Ты, Михайловна, все нам про книжки толкуешь, но только Илюху книжкой не прошибешь. Тут предмет требуется поувесистее, потяжельше.
Илья поперхнулся и обалдело уставился на Якова Ивановича. Вот тебе и дядя Яша! Вот тебе и родная кровь!
Парторг скользнул быстрым взглядом по хмурым лицам механизаторов и сказал бодрым голосом:
— Давайте, друзья, сегодня на этом закончим. Но у меня есть предложение: собрание не закрывать и обсуждение данного вопроса продолжить в ближайшее время. А над словами Надежды Михайловны советую всем основательно подумать, а тебе, Илья Андреевич, особо...
Простившись с отрядом, он пошел к машине, подхватив под руку смущенную Надежду Михайловну.
Они уехали, но никто из механизаторов с земли не поднялся.
— Так ты, дядь Яш, про какой же это тяжелый предмет намекивал? — первым нарушив неловкое молчание, вкрадчиво спросил Валерка Глухов, перевалившись с боку на живот.
— А ты зубы-то не оскаляй! — сердито оборвал его Яков Иванович.
— Смешного тут мало, Хватит в молчанку-то играть. Домолчались, дале уж некуда...
— Ну, язви те в душу! — восхищенно заржал Валерка, опрокидываясь на спину.— Крой, дядя Яша!
— Ты, Илья Андреевич, напрасно обиделся,— покосившись на Валерку, перебил Василий Степанович.— Ошибки свои надо признавать. Ты вот обрати внимание, уж на что наш возраст туговатый, а от старинки и мы отбиваться кое в чем начинаем.
— Ну, давай-давай! Проявляй свою сознательность! Твое дело такое, в начальниках ходишь.— Илья с трудом вытянул из помятой пачки кривую папироску.— Только ты сначала свои ошибки признай, а я послушаю, поучусь...
— А чего ж? Дойдет до меня черед, и не посчитаю за обиду, умалчивать свои ошибки не стану. А сейчас не обо мне, а о тебе разговор зашел. Вовка у тебя парень башковитый, из него большой человек может получиться... А сейчас от него ни конному, ни пешему проходу нет. Помяни мое слово, Илья Андреевич. Подрастет Вовка, он тебе спасибо не скажет...
— И не ершись ты, Илюха, не ершись! — Дядя Яша привстал на колени и сердито, словно на маленького, погрозился на Илью узловатым пальцем.— Что ты перед людями выкобениваешься? Чего нос дерешь? Видно, дураку и слава-то не на пользу идет. Ведь до чего дело дошло: на мать на старуху не хуже Афониного Полкана гавкать начал, а не она ли тебя, варнака, без отца на ноги поднимала, жилы на тебя вытягивала. Баба у тебя — цены нет, а ты ее ни в грош не ценишь. Смотри, паря, не прогадай. Такая баба, как Марея, долго-то изгальства над собой терпеть не станет.
А Вовка, точно, во всем с тебя копию сымает. Ты жене при нем сгрубил — он ей в глаза плюет, ты на мать зарявкал — он на нее кулаком намахивается. Ой, Илька, лет через пяток будешь ты волосья на себе драть и парнишку будешь смертным боем бить, да поздно спохватишься,..
— Ты, Яков Иванович, расскажи бате, как его сынок тебя вчера в кузне при всем народе матом благословил,— негромко вставил Матвей Сахаров, не глядя на Илью. И смотреть на него и говорить такое Матвею было нелегко. Со школьной скамьи связывала их многолетняя хорошая дружба.
— Яков Иванович правильную тебе оценку дает, Илья,— продолжал Матвей.— Зазнался ты не в меру, и поведенье твое в корне неправильное, как вообще в народе, так же и в семье.
— Ну, Илюха, держись! — захохотал Валерка, весь сияя от удовольствия.— Сейчас они тебе моральным кодексом шишек насадят!
Очень уж интересно было слушать, как свои разделывают знатного передовика. Задаваку Илюху Казанцева.
Илья до хруста сжал зубы, а тут еще поднес нечистый повариху Варвару Малафеевну. Поджав губы, тихо сидела она на телеге, привалившись тучным плечом к фляге с водой. Молчала, выжидая своего времени.
— Чего далеко-то ходить! — закричала вдруг сердито, словно это ее только что лично обидели.— Вовку и сегодня из садика прогнали. Я своими глазами видела. Выскочил из калитки словно бешеный. Глазищи выкатил — батя родимый! Штаны веревкой подвязаны, брюхо голое. Серафима Ивановна за ним, а он облаял ее по-всякому и бежать.
Рывком поднявшись с земли, руки в карманы — хватит, поговорили,— Илья молча пошел к кустам, где стояли в тени, ожидая хозяев, мотоциклы и велосипеды механизаторов.
И никто не окликнул Илью, не удержал. Дернулся было вслед дядя Яков Иванович, но на плечо его легла твердая рука Матвея Сахарова, попридержала.
— Ничего, Яков Иванович, потерпи. Пущай перегорит. Пущай пока в одиночку, своим умом обду-мается.
— Здорово! — присвистнул злорадно неугомонный Валерка.— Ты гляди, до чего некультурно с маяками обращаются!
— А тебе, Глухов, помолчать бы следовало. О тебе разговор особый будет,— посоветовал молчавший до сих пор тракторист Найденов.— Я к тебе давно приглядываюсь и все никак в толк не возьму: то ли тебя от рождения умишком обидели, то ли ты нарочно дурачком прикидываешься? О чем бы люди ни заговорили, ты все зубы скалишь. Ни к чему у тебя уважения нет, все ты охаиваешь, осмеиваешь.
Валерка откинулся на спину и забросил ногу через колено:
— Скажи на милость! Еще один прокурор вылупился. Давай, Гриня, давай!
— Вот что, товарищ Глухов,— негромко прервал его Василий Степанович.— С тобой сейчас не Гриня и не дядя Яша разговаривают. С тобой отряд говорит. Так что, будь добрый, сядь прежде всего как полагается.
И Валерка сел, растерянно оглядываясь.
— Тебя люди вроде клоуна признают, а ты гордишься, что над тобой смеются...
— Подумаешь,— неуверенно ухмыльнулся Валерка.— Очень мне надо. Плевал я на ваших людей!
— Ка-а-ак ты сказал?! —С земли приподнялся Михаил Решетников. На фронте он был контужен и до сих пор тяжело заикался.
— Тихо, тихо, Миша, не расстраивайся, сядь,— всполошился Яков Иванович.
— Нет, дядя Яша, ты погоди,— неожиданно звонко и сердито крикнул из-под кустов Саша Юр-ченко.
— Он ведь как понимает? Люди смеются потому, что темные они, вроде как дикари, а он один культурный. Мать купила штапелю цветастого на дверную портьерку, а он себе из него кофту-распашонку сшил. Это он так культуру понимает...
— Сказал бы мне, я бы тебе из дому готовую принес,— серьезно предложил Найденов.— У меня Нинка в положении была, такую же себе пошила, точно по твоей моде...
— А беретку-то ты, Валера, у сеструхи у своей, у Зинки, отобрал; она ведь бабья, беретка-то...
— Может, тебе, паря, косыночка дамская требуется, не стесняйся, скажи. Мы всем отрядом скинемся, купим в складыню. Носи на здоровье, раз мода того требует...
Пока просмеялись, Василий Степанович докурил самокрутку, притоптал окурок.
— Ладно, хватит. Смешно, да не шибко. Не в одеже дело. Тут вот в чем вопрос: сидим мы намедни в клубе, лектор из города по международному положению докладывал. Только лекция началась, гляжу, наш Глухов ходу из зала. После лекции кино бесплатное. Он ломится обратно, ребятишек со скамейки спихивает, люди ругаются, срамят его, а ему хоть бы что. Отбрехивается, скалит зубы. Ребятишки-школьники, женщины пожилые сидят, вопросы лектору задают, а ему, молодому, никакого интереса...
— Это ты, Василий Степанович, верно подметил,— подхватил Сахаров.— Бот теперь стали в клубе после сеанса картину обсуждать. Очень поучительно получается. В прошлую субботу было. Только
начали люди высказывать свои мнения, слышу, кто-то позади нашего ряда к выходу лезет. Люди заругались, а Николай Иванович на весь клуб говорит; да ну его к черту, это же Глухов из второго отряда...
— Тебя уже два раза на танцах с круга удаляли,— хмуро сказал Паша Сергеев и пояснил неохотно: — Настолько «культурно» танцует, что девчата обижаются. А удалять стали, он на скандал лезет, матерится при всех.
— Чего же вы молчали до сих пор? — сердито перебил Василий Степанович.
— Так все же молчали,— повел плечами Павел.
— Вот и плохо, что в молчанку играем. Записали мы в договоре: «Один за всех, все за одного». Правильный закон, справедливый. А как он у нас оборачивается? — Василий Степанович обвел взглядом лица товарищей.— Оборачивается он у нас самой поганой круговой порукой. Ты, к примеру, неладное сотворил, а я отвернусь да еще и глаза прижмурю: не мое дело товарища судить. А назавтра ты мои грехи покроешь. Надо нам, ребята, такую практику кончать, иначе никакого дела у нас не получится. А сейчас давайте, сменщики, по машинам, два часа простояли, норму-то сегодня не просто натянуть будет. Собрание же, я так считаю, закрывать не будем. Разговор завязался большой, придется к нему где-то на днях вернуться.
— У меня еще в «разном» вопрос,— неуверенно вставил Саша Юрченко.— Михеева Сергея в город увезли, на операцию, а у него сено до сих пор не сметано. Пока покос ему отвели, то да се, а он и заболел. Жена у него последние дни ходит, а бабка совсем никудышная. Мы с Пашей вчера ходили, в копны стаскали...
— Где у него покос-то? — почесав в затылке, спросил Василий Степанович.
— Да близенько, дядя Вася, за первым логом, у мостика,— обрадовался Саша.
— Ну, как? — Василий Степанович повернулся к механизаторам, уезжавшим домой.— Баня, думаю, не убежит, и поспать до пересмены часок останется.
— Еще чего?! — сердито закричал тракторист Сурков.— Смену отломали, потом на собрании прели. Да у меня своих делов — глаза не глядят. Что он, Михеев-то, нанять неспособный, что ли?
— А тебя, товарищ Сурков, никто силком не тащит,— холодно перебил Сахаров.
— Товарища выручить — дело солдатское, если тебе это не по разуму, мотай домой с богом, никто не держит. Михеев у нас человек новый, родни у него, кроме нас, нету. Кого же он в такую пору нанять может?
— Да я ведь к тому только...— замялся Сурков.
— Ладно, не будем рядиться. Поехали, братцы-тимуровцы! — скомандовал Сахаров и, оседлав велосипед, пропел зычно: —По коням!
Яростно нажимая на педали, Илья гнал по проселку к деревне. Смуглое лицо его жарко горело.
Его, Илью Казанцева, отчитывали на собрании как мальчишку! Принародно копались в его семейных делах. Ну хорошо, пусть бы совхозное или даже районное начальство, а то ведь свои... И слова-то какие подобрали: «Зазнался!,.» «Дураку, видно, и слава не на пользу...» «Марии твоей цены нет, а ты ее в грош не ставишь...» «Вовка во всем с тебя копию снимает». Илья даже зубами скрипнул. Велосипед резко мотнуло в сторону.
На обычном месте, под старой березой, Вовки не оказалось. Илья на предельной скорости промчался луговиной, с ходу проскочил через дырявый мостик за огородами. Вовка, скорчившись, недвижимо сидел на бережку почти у самой воды. Даже от комаров не отмахивался. Пусть едят, чего уж теперь!
Спрыгнув на землю, отец рывком швырнул велосипед через прясло в огород.
— А ну, марш домой! — бросил он через плечо, не взглянув на Вовку. И зашагал, не оглядываясь, по тропинке к дому. Поддерживая штаны, Вовка послушно затрусил вслед за ним.
Мать кормила Нюську. Они только что пришли из бани. Нюська, толстая, румяная, гулила, отвалившись от груди. Бабка возилась у печи. Оглянувшись на вошедших сына и внука, она настороженно замерла с ухватом в руках.
Илья сел у стола, молча подтянул к себе Вовку за голое плечо.
— Ну, рассказывай, что ты сегодня в садике вытворял? — спросил негромко и вроде бы совсем несердито.
Вовка засопел, надув и без того толстые губы.
— Подбери губы и не сопи. Отвечай, когда тебя спрашивают. Тебе кто право давал матери и бабке грубить? Как ты осмелился на деда Якова выражаться? Молчишь?!
Тяжела мужская рука, когда она уже не повинуется рассудку. Вовку швырнуло к печке и ткнуло носом в приступок. На какое-то мгновение он ослеп и оглох, не столько от боли, сколько от обиды. Его оглушила немыслимость того, что произошло. Еще минуту назад он не знал, что отец способен его ударить. Он не слышал, как закатилась плачем брошенная на кровать Нюська, как страшно закричала мать. Заслонив его собой, она встала перед отцом. Маленькая, бледная, разъяренная. Не слышал, как, бросившись за ним, сказала с порога тихо и ненавистно:
— Эх... ты. Он же на тебя, как на икону, молился! Илья сидел у стола, тупо уставившись в пол,
В ушах у него шумело и к горлу что-то подкатывало, словно с тяжелого похмелья. Медленно, тяжело наваливалось на него сознание большой беды. И не сразу до его слуха дошел голос матери. Не бабки, тихо снующей по хозяйству, на которую можно и прикрикнуть в злую минуту, а именно матери голос, строгий и требовательный, какого он не слышал уже много лет и от которого давно отвык:
— Так вот, милый сынок, слушай, что я тебе скажу. Уйдет Манька, и я с тобой ни одного дня не останусь. Куда она с ребятешками — туда и я. Ты вот с ребенка права справляешь, а тебе кто право давал над семьей измываться? Ты меня знаешь, я тебя и маленького не пугала. Надо будет — я в райкоме до самого секретаря дойду. Он тебе разъяснит, ты красную-то книжечку сам ему от стыда на стол выложишь...
Укачивая всхлипывающую Нюську, мать смотрела на поникшие плечи, на тяжелые, стиснутые в кулаки руки.
Что Вовка? С Вовкой еще полбеды. Прижать покрепче к груди, дать прореветься, заласкать, укачать, пока не занемеют руки,— вот оно и забылось, ребячье горе. А как отвести беду от этого большого дитятки?
— Обумись, сынок,— тихонько говорит мать, и Илья снова поднимает голову и, словно спросонок, смотрит в ее такое старое-старое, родное, скорбное лицо.— Себя пожалей... Манюшку пожалей. Извелась бабенка, сил моих нет на нее смотреть. Ни ласки она от тебя не видит, ни слова доброго не слышит. Что это с тобой подеялось-то? Может, с глазу, может, испортил тебя кто? Так ведь не верите вы, теперешние, в порчу-то.
Живешь в родном доме как квартирант. Вовку в деревне варначонком зовут, а кто в том виноват, как не ты? Нам с Мареей от стыда хоть скрозь землю провалиться, а тебе и горя мало.
Нюська ровно и не дочь тебе. Мимо идешь и зыбку не качнешь.
А ты погляди, Илюша, вся-то она до последней кровиночки в тебя уродилась. И лобастенькая, и гу-бастенькая, и бровочки черненькие вразлет. А может, ты... на стороне кого завел? Смотри, сынок, этого Ма-рея тебе вовек не простит, а другой такой, как она, тебе нигде не найти. И детей лишишься, и дома отцовского, потому что, если опаскудишься ты перед женой и детями, и от меня тогда пощады не жди.
Я тебя заранее упреждаю: если что, то вот тебе бог, а вот порог. Иди и забудь, что у тебя когда-то мать была.
А если чистый ты перед женой, просто дурь такая накатила — с вами, с мужиками, бывает такое,— так переломи себя, не гордись, не жди, чтобы она, невиноватая, перед тобой, перед виноватым, покорилась.
Иди, Илюша, иди к ним. Вовка не иначе в конопляник забился, и Марейка за ним убежала. Возьми Нюську и иди к ним. Поди, дитенок мой, к папке на ручки. Пойдет Нюточка с папкой братку искать, скажет: «Иди, братка, домой. В баню пора».
— Не надо, маманя... Подожди...— Илья сморщился и мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть тяжелую, мутную одурь: —Подожди... не в том сейчас дело...
Он медленно поднялся, сутулый, постаревший, и прошел в темную спаленку, плотно прикрыв за собой дверь.
|
