Перед самым пробуждением приснилась река. .Просторный, синий речной плес, бездонное, синее-синее небо, и из этой синевы, откуда-то справа, льются потоки све¬та. Заросли черемухи окаймляют синюю глубину излу¬чины, а над зеленой каймой отвесный песчаный берег... и там, наверху, на самом обрыве, могучие, прямые, как свечи, сосны.
Он плывет вдоль зеленого берега, стоя в большой плоскодонной лодке. Под подошвами сухие, прогретые солнцем доски.
Вениамин Павлович потянулся со сладостным сто¬ном. Эх, жаль, что сон-то достался короткометражный, но... за открытым окном, словно продолжение сна, сипе¬ло небо, комната была полна утренней свежести я празд¬ничного света.
Какое же это все-таки блаженство — возвратиться домой!
После трехмесячной нервотрепки, холода, грязи, но¬чевок в бараках и палатках... Уже к середине зимы по¬ложение на трассе создалось гиблое. И' все синяки и шишки за чужие грехи — за просчеты изыскателей и проектировщиков — ему пришлось взять на себя.
И он вытянул. Вывез. Несмотря на весеннюю распу¬тицу, на нехватку механизмов и рабочей силы, на все огрехи в проекте.
Конечно, в тресте знают, на чьи плечи можно взва¬лить такой груз. У Смолянинова плечи широкие и голо¬ва на этих плечах посажена не дубовая, как у некото¬рых.... Как он, этот чудаковатый дед Часовников с пятого
участка, сказал, провожая его к машине: «Ну, рисковый ты мужик, Вениамин Павлович, рисковый и удачли¬вый.
Удачливый. Ну что ж, пусть будет так. Но удача — бабенка взбалмошная, с капризами. Она тоже не каж¬дому в руки дается.
А здорово вчера его в тресте принимали, когда он, прямо со своего заляпанного грязью вездехода, ввалил¬ся к начальству.
Впереди отпуск, Ялта, море...
«Самое синее в мире, Черное море мое...» — тихонь¬ко загудел Вениамин Павлович, блаженно потягиваясь, под белоснежной простыней.
В столовой послышались легкие шаги. Вениамин Павлович закрыл глаза, сонно распустил губы и стара¬тельно засопел.
Чуть скрипнула дверь. Валерия на цыпочках сколь¬знула к шифоньеру. Ага, скатерть достает новую, сал¬фетки крахмальные. Итак, предстоит праздничный завтрак в ознаменование победоносного возвращения главы дома в лоно семьи.
Вениамин Павлович стремительно выбросил руки. Тихонько вскрикнув, Валерия навалилась ему на грудь: «Венка! Жадюга ненасытный, тише. Ребята просну¬лись! »
Давясь от смеха, она вырвалась из его цепких рук и, оправляя волосы, строго скомандовала:
— Вставать! В душ и за стол!
Господи-боже, ну кто поверит, что у этой тоненькой синеглазой девчонки шестнадцатилетняя дочь, что рос¬лый богатырь, этот босяк Алешка,— ее сын?!
Забавная штука — после семнадцати лет брака быть влюбленным в собственную жену. Еще лучше знать, что и для неё ты единственный, что, кроме тебя и ребят, ей никто не нужен. И откуда взялась в ней эта домовитость, сноровка и уменье в домашних делах?
Говоря по правде, семнадцать лет сидела она за спиной тетки Ули. Пять лет в институте, потом с головой ушла в работу. Домой приходила ко всему готовому. И с ребятами горя не знала. Ее дело было—-выносить да родить хороших ребят, а нянчила и растила их баба Уля... бабуля. Так же, как растила его, осиротевшего шестилетним пацаном... Нехорошо все же получи¬лось... Сорвалась, уехала куда-то к черту на рога. И че¬го их с Валерой в последнее время мир не стал брать? Такая была всегда славнецкая старуха: веселая, бод¬рая... и ребята к ней были привязаны. Видимо, у всех у них под старость характер портится... ворчать начи¬нают, стонать, хныкать.
Наша хотя и не хныкала, но нелады у нее с Лерой начались серьезные. Правда, не при детях. Уж в этом отношении тетка Ульяна была молодец. Детей она бе¬регла. Иногда Валера ее чем-нибудь заденет при ре¬бятах — она отойдет, отмолчится. Зато потом дуется неделю или, Лерка говорила, истерику у себя в комна¬те закатит... Нет, надо было все же поговорить с ней хоть раз... выяснить, чего ей не хватает. Ну да ладно, леший с ней, уехала и уехала, ее дело. По крайней ме¬ре, Валерия повеселела, хозяйничает, хлопочет... Конеч¬но, ей теперь туговато приходится, ну ничего, тетка ребят к работе приучила, половину домашних дел вы¬полняют Ирина и Алешка...
Вениамин Павлович не выносил бабьих склок и сей¬час, в это праздничное утро, досадливо отмахнулся от неприятных мыслей...
Ульяна Михайловна действительно старуха была неплохая. Из породы неунывающих.
Смолоду работать па производстве ей не пришлось. Замуж она попала на девятнадцатом году в большую и нескладную семью. Старик свекор и пятеро парней ле¬сенкой. Старшему двадцать пять, младшему одиннадцать. При шести мужиках одной хозяйке и по дому работы хватало.
Муж ей достался хилый, прожил недолго. Пока был жив свекор, Ульяна Михайловна держалась в доме за хозяйку, хотя в семью уже пришли еще две молодые не¬вестки, но когда и свекра снесли на кладбище, никакого смысла не стало батрачить на взрослых деверьев и сношенниц. Детей у нее не было, а одна голова не бедна. Прода¬ла телушку, что выделили ей деверья из небольшого хозяйства, уехала на шахту и устроилась, по трудным временам, неплохо. Работала кастеляншей в небольшом санатории, в трех километрах от шахтерского поселка. По вечерам ходила в люди: помыть, постирать, с ре¬бятишками подомовничать. Жила в крохотной каморочке при бельевой — бесплатно. Питание тоже большого рас¬хода не требовало. То повариха кликнет похлебать щей, оставшихся от обеда отдыхающих, то после уборки квар¬тиры или стирки пригласит поужинать хозяйка. Так что иной месяц всю зарплату целиком можно было потратить на одежду или в копилку отложить.
За нарядами Ульяна Михайловна не очень гналась. Но тут как раз наметилась у нее перемена в жизни. Присватался жених из шахтеров, мужчина одинокий, са¬мостоятельный, с приличным заработком.
Приходилось высчитывать каждый рубль на случай, если дело сладится. Не идти же в дом жениха раздетой-разутой и без копейки в кармане.
Дело шло к свадьбе. Но словно снег на голову пришло известие, что младшая, единственная сестра — Тонька беспутная — умерла, а мальчишкой ее пригульным распорядиться некому.
Сестры были в давней ссоре. Тонька за многие годы даже ни на одно письмо Ульяны Михайловны не ответила. Но теперь старое вспоминать было не время.
Отпросившись на неделю, сняла с книжки все свои скопленные гроши, съездила, похоронила сестру честь честью, а шестилетнего Венку привезла с собой. И вся жизнь ее пошла кувырком. Самостоятельный мужчина вопрос поставил ребром: тетка не мать, мальчику место в детском доме.
Сколько тогда она наслушалась поучений, упреков, советов!
—Ты, Уля, с ума-то не сходи,—убеждали ее бабы,
— Такого человека упустить — это ж идиоткой быть надо. И ради чего! Был бы сын родной, ну тогда, конечно, тогда другое дело...
От этих уговоров Ульяне Михайловне становилось еще тошнее. Господи, ну как люди могут не "понимать?! Тоньку-то она в зыбке укачивала, на загорбке таскала, пока та не научилась бегать... А Венка — Тонькин сын, у него же ни отца, ни бабки, кому он нужен, кроме нее?
О детском доме и слова не допускала. Детский дом —для безродных подкидышей, а Венка не безродный, у не¬го родная, кровная тетка есть.
Жить с ребенком при бельевой ей, конечно, не разрешили, пришлось снять частную комнатушку на окраине поселка, за три километра от работы.
И дрова и уголь надо было покупать и ломать каждое утро голову, чем и как четыре раза в день накормить ненасытного Венку. Был он худущий, но прожорливый, как галчонок.
Главная же беда заключалась в том, что в детский садик принимали только шахтерских детей, дома оста вить его было не с кем, приходилось водить с собой на работу.
И хотя поначалу все сиротку жалели, вскоре начались неприятности. Конечно, была бы это девчонка, дать бы ей тряпочек старых, лоскутков пестреньких, иголку с ниткой — сиди, приучайся помаленьку к делу, шей своей тряпичной Катьке наряды. А мальчишку, да еще такого озорпика и непоседу, разве удержишь у теткиного подола?
Совсем же стало безвыходно, когда пришло время отдавать Венку в школу. Начальная школа стояла на противоположном конце поселка, за железнодорожной линией.
Чтобы самой к девяти часам поспеть на работу, приходилось Венку поднимать чуть свет, уводить в школу, когда там еще никого, кроме сторожихи, не было.
Пока не начнут сходиться учителя и ребятишки-школьники, он и слоняется и куролесит в одиночку от скуки, как хочет. Начались неприятности и в школе.
И дома тоже было не легче. Хозяйка отказала в квартире.
Топила Ульяна Михайловна скудно. Зима стояла лютая, а у нее кашдое полешко, каждое ведро угля было на счету. Да и Венка надоел хозяйке хуже горькой редьки. Посовалась Ульяна Михайловна в поисках квартиры и работы в поселке, но ничего подходящего не находи лось.
Но нет, видно, худа без добра. Пришло' письмо от младшей, тоже рано овдовевшей сношенницы Веры. Последние годы жила она в деревне, вступила в колхоз, но теперь засватал ее в город хороший человек, и она предлагала Ульяне Михайловне, зная, как бьется она с сестриным мальчишкой, переезжать и жить в ее избе. И пя¬ток кур ей оставила, и козу дойную, и кое-что из домаш¬ности, чтобы было с чего Ульяне начать жить и хозяйствовать на новом месте.
Никакой, хотя бы и крестьянской, работы Ульяна Михайловна не боялась, да и выхода у нее не было.
Перед весной Венка переболел воспалением легких, совсем отощал, кашлять начал нехорошо.
Врачи сказали: наследственность у ребенка ненадеж¬ная. Необходимо, во-первых, питание, а во-вторых, чи¬стый воздух, желательней всего лесной, сосновый. А Верина деревня располагалась на сухом, песчаном берегу реки, а прямо за крайними избами стеной стоял сосновый бор.
Собравши свой скудный вдовий багаж — а он весь умещался в двух фанерных чемоданах да в двух узлах,— Ульяна Михайловна откочевала с Венкой па новое место жительство.
На первых порах в колхозе работала она куда пошлют, потом поставили ее учетчицей в полеводческую \ бригаду.
И хотя невелики были колхозные заработки, при своём хозяйстве, при огороде жить все же стало несравненно легче. Собравшись с деньжонками, Ульяна Михайловна купила на выплату старую швейную машинку и в зимние вечера шила деревенским модницам немудреные наряды. Это тоже давало небольшой приработок.
На свежем воздухе да на козьем молоке Венка на глазах поправлялся, окреп, двинулся в рост. Школа была рядом, учителя в школе заботливые, душевные.
В первый же год войны Ульяна Михайловнаа ушла работать на ферму телятницей.
Те годы во сне приснятся — холодным потом оболь¬ешься. Сколько бы ни надрывались бабы в работе, без мужиков — кругом прорехи. Бескормица, а телята, детеныши лопоухие, они же питания требуют. Хлипкие, зябкие... Им тепло необходи¬мо, а в телятнике стены зимним ветром насквозь проду¬вает и крыша вот-вот завалится..Одна неотступная забота — спасти молодняк. Не до¬пустить падежа, выходить, сохранить любой ценой. Особенно телочек племенных. Из-за них Ульяаа Михайловна не один раз ревела, хотя но натуре своей была не слезлива.
Плакать походя, принародно обливаясь слезами, она просто не умела. Когда становилось совсем невтерпеж, убегала куда-нибудь подальше от людей и голосила вволю, пока не отляжет от сердца.
Венка и ростом, и красотой, и дерзким характером зародился, видимо, в неизвестного отца. И умом бог его не обидел. Захочет — идет в школе на круглые пятерка и поведение примерное. Вдруг, вроде ни с того ни с сего, поедут на нем черти, и летят все его успехи насмарку. То ли обидит его кто, а может, о матери заскучает, Ульяне Михайловне все думалось, что, если ребенок знал мать живою, должен он о ней помнить и тосковать. А Венка мать почти что и не помнил. Маячило в памяти что-то смутное, неспокойное, неустроенное. Скан¬далы по ночам, женский визгливый, истерический плач... И колотушек ему тогда много перепадало.
Помнил, как лежала мать на столе, прикрытая бе¬лым, кругом толкались какие-то чужие... потом вдруг около него оказалась, словно с неба свалилась, тетка Уля, он ее до той поры и в глаза не видывал.
Тетка Уля никогда не дралась, когда сердилась, не визжала и не плакала. Ругала часто, в угол ставила, на улицу, к ребятам, не пускала, если чего-нибудь нашко¬дит лишнего, И никогда не корила, что вот подобрала его, сироту, содержит из милости, неблагодарного...
Люди так говорили, а тетка Уля им возражала, и с ее слов он твердо усвоил, что она должна была его принять, и воспитывать, и заботиться о нем, потому что она тетка. И ничего в этом особенного нет, так и должно быть. Два раза бросал он школу, три раза убегал из дома, правда, ненадолго.
Ульяна Михайловна, стиснув зубы, крепилась, не бегала за ним, не искала. Никуда не денется, побегает и придет, цыганенок зловредный.
И он приходил. Грязный, голодный, надутый... а гла¬за, как у беса, смеются. Ульяна Михайловна топила баню, давала чистое переодеться, говорила за ужином спокойно, без крика:
— Я тебя не держу. Не глянется у меня — иди, ищи, где тебе лучше будет. Но пока ты у меня живешь, от школы я тебе отбиться не дам. Иди утром в школу, проси прощения, я за тебя страмиться не пойду...
С девятого класса Венка взялся за ум, школу заканчивал хотя и без медали, но с хорошими оценками. Как-то вечером пришла его классная руководительница — милая душенька, Анна Евгеньевна, стала рассказывать, что у Вениамина большие наклонности к математике.
— И вообще, Ульяна Михайловна, мальчик он очень одаренный. Я понимаю, как вам трудно, вы на него и так очень много потрудились, Я вас не уговариваю...
А чего ее было уговаривать? Она и сама понимала, что такому башковитому, способному к наукам парню одна дорога — в город, в институт.
Находились сердобольные люди, корили Венку: :
— Говорил бы спасибо тетке, что сама недоедала, не¬допивала, полное среднее образование тебе дала. Сколько же можно из человека соки тянуть? Теперь бы самое время тебе о ее спокое подумать.,. Молодой, здоровый, грамотный — чего тебе еще надо?
Вениамин отмалчивался, щуря черные цыганские глаза, усмехался дерзко. Он знал, что ему надо, и с теткой Улей у него все уже было обдумано и рёшено.
Костюмчик суконтаыи и ботинки она ему к выпускным экзаменам, наполовину в долг, но все же справила. Оставалась задача — пальто к зиме успеть завести. Нужны деньги были и на прожитье в городе, на то время, пока не начнет он получать стипендию.
Стипендию, ему, конечно, дали, потому что экзамены он выдержал хорошо, и в дальнейшем занимался старательно.
Все же эти пять лет Венкиного учения в институте достались Ульяне Михайловне, пожалуй, даже труднее, чем годы войны. Живя вместе, и пропитаться было легче, а главное, за одеждой тогда не гнались. Есть стеганка — и слава богу. Стеганка тогда на любой сезон годилась. И в зимние морозы, и весной, и осенью себя оправдыва¬ла. А в послевоенные годы молодежь очень стала стре¬миться к хорошей одежде. Особенно в городе. Да оно и понятно: дело молодое, всегда на людях. В кино барыш¬ню пригласить — не пойдет же парень в стеганке или в подшитых валенках, .
Да и в питании приходилось его поддерживать, На одну стипендию в те годы никак невозможно было про¬питаться. Домой Вениамин приходил только па большие праздники, нельзя ему было от учения отрываться.
Транспорта тогда никакого не было. Нагрузишь на сапки картошки мешок, капусты соленой, ну и еще чего сумеешь прикопить или заработать: сала шматок, яичек, меду баночку,— глядишь, наберется добрый возок. Лямку через плечо — и пошла.., А до города сорок пять кило метров.
На .летние каникулы приезжал Вениамин только в первый год, когда перешел на второй курс. Дальше уже не приходилось: то в студенческий лагерь путевку дадут, а потом практика.
Так что за пять лет виделась с ним Ульяна Михайловна считанные часы.
Настал, наконец, счастливый день, Читала и перечитывала Ульяна Михайловна последнее Венкино большое письмо, где он подробно описывал, как успешно защищал он диплом; извинялся, что не может приехать повидаться, потому что получил уже назначение на хорошую работу, в соседнюю область; благодарил тетку за заботу и просил денег больше не посылать. На первое время выдали подъемные, а там и зарплата пойдет,
А дальше уже слал открытки — к 8 Марта, на Пер¬вое мая, на Октябрьскую. Поздравительные.
Ульяна Михайловна не обижалась. Раз денег не просит — значит, все у него, слава богу, хорошо. А чего ей еще надо?
Она и сама от него уже понемножку отвыкала. У него, молодого, своя жизнь, свои заботы. И она еще не старуха, не инвалидка— чего о ней беспокоиться?
Наоборот, она словно вольную получила. Сама себе но верила, такая у нее началась тихая и спокойная полоса жизни.
Послали ее в район на пчеловодные курсы, потом доверили колхозную, до последней крайности запущенную, пасеку. Через год пчелы уже стали приносить колхозу немалую прибыль.
Всего хватало: и работы и заботы, но все же эти последние три года на пасеке вспоминались ей потом как
светлый праздник. Столько милой красоты было вокруг, тишины и покоя.
На четвертый год осенью приехал Вениамин, Солидный, красивый, в сером коверкотовом костюме. Не один приехал — с молодой женой.
Ульяна Михайловна приняла гостей как положено. Праздничным застольем, с хмельной медовушкой, с рыбным пирогом и сибирскими пельменями.
Молодые приехали не с пустыми руками, привезли тетке хорошие подарки: отрез на платье, туфли коричневые на невысоком подборе. Туфли Ульяна Михайловна тут же и обновила — плясала с директором школы бары ню, била дроби с припевками, все гости со смеху полегли.
Была она в тот вечер всем довольна, веселая. А к чему людям знать, как горько обидел ее дорогой племянник чек? Не то чтобы на свадьбу пригласить, хотя бы словечком каким известил.
Ну да что с них, с нынешних, возьмешь — они и у родных-то матерей ни согласия, пи благословения не спрашивают.
Вечер отгуляли, а утром, за завтраком, Вениамин сказал так, вроде бы между делом:
— А мы ведь, теть Уля, за тобой приехали. Мы квартиру получили, комнату с кухней. Кухня большая, и водопровод есть. Отопление, правда, печное, ну это все временно. Года через два будем иметь квартиру в центре города, со всеми удобствами,
Дело объяснилось просто: не побереглись ребята, молодая была уже на пятом месяце. А сама еще только-только на второй курс в университете перешла.
— Выручай, теть Уля, нам без тебя — зарез. Матери у Лерки нет, а учиться бросить ей никак нельзя, она у меня умница, далеко пойдет, если ты нам поможешь,
Ульяну Михайловну Венкины слова никогда бы не разжалобили, но очень уж по душе пришлась ей невестка. Большеглазая, скромная, тоненькая как былиночка. Ну где же такой и учиться и с маленьким управляться? Или недоучкой останется, или ребенка погубит.
Первые месяцы в городе Ульяна Михайловна места себе не находила. Шум, толкотня, воздух тяжелый. Все чужие, и люди какие-то немилые. До душевного затмения, до хвори тосковала она о своей избушке, о милой пасеке. Бывало, среди белого дня вдруг почудятся: пчелы гудят, стоном стонут, господи, это же рой поднялся.. Опомнится, самой жутко станет... Бросить бы все, уехать, да как же уедешь? Валерия очень тяжело носит, рвоты ее изнурили, уход ей нужен. Кто его знает, как еще поможет ей бог разродиться. Вениамин с лица спал, осунулся, бежит с работы: «Ну как она, теть Уля? Чего это с ней, теть Уля?»
А потом сразу, можно сказать, в одночасье все изменилось. И тоску вроде рукой сняло. И пчелы в ушах плакаться перестали. Привезли из родильного Ириночку. Пчелка моя золотая, вербовка моя, пушинка ненаглядная..Приникнуть губами к шелковистым волосикам, слушать, как дышит под губами живой родничок, трепетное темечко. Или возьмешь ножонку, целуешь крохотную подошевку, ей, крохотке, щекотно, она пальчики подожмёт, господи-боже, есть же такое чудо на свете — пяточка розовая, круглая и пять красных горошинок — пальчики и на каждом ноготок, как лепесточек, перламутровый.
Ульяна Михайловна человек справедливый, бывают, конечно, дети толще и красивее, но таких, как Ириночка, все же ей видеть еще не приходилось. Умненькая, ласковая, не крикунья. Словно понимает, что мама болеет, что маме учиться нужно.
Врачи говорили, что для Валерии всего дороже сон. На ночь Ульяна Михайловна кроватку переносила к себе, в кухню. Закроет дверь поплотнее, и молодых дитя не потревожит, и бабке спокойнее. Чуть шелохнется маленькая, а бабушка уже рядом. Ш-ш-ш, тихо, моя гуленька, тихо! Сейчас мы с тобой мокрушки уберем, сухонькое, тепленькое подстелем, ляжем на бочок... а кушать захотим, мамку тревожить не будем, зачем она нам? У нас бутылочка есть, пососем да и закатимся спать до самого утра...
Девочка росла не толстая, но здоровенькая и спокойная. Ульяна Михайловна успевала и магазины обежать, и поесть сготовить, и печи истопить, и квартиру убрать к приходу молодых.
Жили дружно. Случалось, конечно, и плохое, как и в любой семье.
Валерия после Иринки вскоре поправилась, расцвела и похорошела на загляденье. Была она уже на четвертом курсе. Вечером, иной раз, задержится па занятиях или на собрании, а Вениамину стало это не по душе. Придумал ревновать, хоть учение бросай. Выпивать стал частенько. А пьяный он смолоду сильно был нехорош, Что ни ночь, то шум. Грубит, сквернословит. Утром посмотришь, у Валерии глаза наплаканы.
Пыталась Ульяна Михайловна его стыдить. Она-то по-женски твердо знала, что Валерии никто, кроме него, не нужен был, что такие, как она, на измену и распутство не способны.
От жалости к ней, от страха за их молодую любовь Ульяна Михайловна совсем лишилась сна.
Лежит ночью, прислушивается, ждет беды. Как-то под воскресенье Вениамин пришел вечером сильно выпивши, злой, нахальный. От ужина отказался, на Валерию рявкнул, чтобы шла спать, и дверь в кухне закрыл рывком..
Ульяна Михайловна лежала в потемках, рядом в кроватке посапывала трехлетняя Иринка.
Начала было задремывать, и вдруг, словно ножом по сердцу, полоснул звук удара и тоненький приглушенный вскрик.
Не помня себя, в длинной ночной рубахе, босая, простоволосая, ворвалась она в комнату молодых, рванула выключатель.
Вениамин лежал па краю постели, откинувшись па подушки, а она, маленькая, сидела, прижавшись спиной к копру, загородив локтем лицо, комкала па груди порванную сорочку.
В кухне заплакала Иринка.
— Иди к ребенку! — крикнула Ульяпа Михайловна, и Валерия послушно скользнула с постели и побежала мимо пес в кухню.
В ушах Ульяны Михайловны шумело. Она ничего не видела. Только это лицо на белоснежной смятой подушке. Сытое, тупое лицо, наглые мутные глаза.
— Ты что сделал, паразит?! Что ты сделал?! — Ее трясло от ненависти и горя.— Ты на кого руку поднял, зверюга?!
Вениамин, приподнявшись, тяжело оперся на локоть:
--А ты что? Тебе что здесь надо
И тогда она молча, наотмашь хлестнула его по лицу и, повернувшись, пошла, хватая воздух пересохшим ртом,
Валерия, скорчившись,лежала на ее постели.
— Ничего... ничего...— бормотала сквозь зубы Улья па Михайловна, торопливо наливая в грелку горячую воду из чайника..,— Ничего... поглядим, что он утром петь будет... на-ка, надень кофточку мою тепленькую...
Она положила к ледяным ногам Валерии грелку, укутала ее одеялом, сама прилегла рядом.
— Не жжет? Ну и ладно... согреешься и уснешь. Я ему оплеух надавала, это ничего, это ему, паразиту, на пользу... Спи, а завтра пораньше встань и иди куда-нибудь к подружкам или к своим на рудник поезжай, домой не ходи, пока сам тебя не разыщет... да сразу-то не поддавайся, не прощай, чтобы осталась ему хорошая зарубка на память.
А утром, когда Вениамин поднялся, наливая ему чай, сказала спокойно:
— Пятый год женаты, а не разглядел, с кем живешь... Не из тех она, которых бить можно. Иди, дурак, ищи жену, может, еще и простит... да запомни: простить-то простит, а забыть она этого тебе никогда не забудет. Больше она ни тому, ни другому слова не сказала. Будто ничего и не было. Как он с женой мирился, это ее не касалось. Может, сам уразумел, на какой риск шел, чего мог лишиться... А может, и теткина оплеуха маленько на пользу пошла. Только с тех нор ни выпивать, ни скандалить дома его больше не поманивало.
Через несколько лет — это уже Алеше три года сравнялось и Ириночка в школу ходила — Вениамин Павлович еще раз проштрафился.
Жали они тогда уже в трехкомнатной новой квартире, Валерия работала па большом комбинате, была на хорошем счету, а Вениамина Павловича перевели в трест с большим повышением.
В общем, казалось бы, жить только да радоваться. Дети здоровы, умненькие, красивые; сами супруги— пара на загляденье; о домашности и о детях заботы они не знали, потому что бабуленька еще в полной силе и с хозяйством могла управляться вполне самостоятельно. Вениамин Павлович часто бывал в длительных командировках. И вот как-то, когда он уже более трех недель был в отъезде, Валерия получила по почте заказное письмо. В нем доброжелатели извещали доверчивую же ну о грешках супруга.
Имена назывались, и даты, и прочие неопровержимые доказательства приводили. Сгоряча Валерия собралась уходить. Молча бродила по комнатам с окаменевшим лицом, укладывала чемодан. Потом, закутавшись в теплый платок, легла на кровать лицом к стене, лежала до утра одна в темной спальне.
Ульяна Михайловна не стала ее успокаивать, просить, чтобы не верила сплетням, не убеждала, что Вениамин такого себе позволить не может.
Продолжение рассказа читайге здесь