Мама

Обе они прекрасно знали, что Вениамин может. Ульяна Михайловна сказала:
— Смотри сама... только не ошибись сгоряча, не просчитайся. Главное дело — детей осиротишь. Сама знаешь, Венка за тебя и за ребят душу отдаст. Ну, если уже не можешь — режь напрочь, чтобы детей не мучить и людей не смешить: сегодня разошлись, завтра помирились. И, помолчав, добавила:
— Вот он приедет, ты не дуйся, виду не показывай, а до себя не допускай. Постелись отдельно, а когда он спрашивать станет, ты письмецо покажи и разъясни без крику, без ругани, толково... Не в том, мол, дело, что мне за тебя перед детьми стыдно и от людей позор, а что не могу я после твоего паскудства в постель тебя допустить... Видеть тебя мне и то гадко... брезгую я... Да так-то вот и поманежь его недельку, другую, пока он волком не взвоет.
Валерия, осунувшаяся, словно после болезни, внимательно посмотрела в лицо Ульяны Михайловны, усмехнулась чуть заметно.
Она уже не была наивной девочкой, как десять лет назад. За мучительную, бессонную ночь она успела многое взвесить и обдумать... Не сладко в тридцать лет, с двумя детьми, остаться соломенной вдовой...
Но все же надо было как-то призвать милого муженька к порядку, отучить пакостить по подворотням. Тут уж любые средства хороши.
Что и как у них происходило дальше, Ульяна Михайловна не знала, да и знать этого не полагалось. Ни какого разлада б семейной жизни со стороны заметно не было. Валерия, как всегда, с детьми и мужем была ласкова и заботлива. Только Вениамин Павлович не одну, а полных три недели ходил сам не свой. Встанешь ночью попить, а он сидит в кухне один, и лица на нем нет.
А. потом, в одно прекрасное утро, вдруг повеселел, расцвел, смотрел на Валерию влюблено, словно они только что заново поженились.
Так все и обошлось помаленьку. Дальше жили, как в народе говорят, людям на зависть. Дети родителей обожали. Ни у кого из их сверстников не было таких родителей. Папа — веселый, сильный, смелый. Он никого не боится, его все уважали и всегда посылали на самую трудную и ответственную работу. Мама — самая красивая, добрая и справедливая. И еще она была умница и имела подход к людям, так папа говорил. И ее тоже все уважали.
Когда супруги собирались в театр — молодые, красивые,— Ирина с Алешей просто обмирали от гордости и восторга. А ребят в театр, на детские утренники, водила бабу ля. И в цирк тоже. И в кино бабуля ходила только на детские сеансы. Летом бабулю отправляли «отдыхать» в деревню к Валериным родственникам. Конечно, с детьми. Там был большой ягодный сад. Бабуля варила варенья и джемы, сушила грибы, мариновала огурчики и помидоры. Все эти припасы Вениамин потом вывозил в специально оборудованных чемоданах. Под осень молодые уезжали на курорт, а бабуля начинала собирать ребят в школу. На родительские собрания в школу чаще ходила тоже бабуля, у молодых свободные вечера редко выпадали, а для Ульяны Михайловны эти школьные собрания были вроде праздника.
Ириночку и Алешу учителя любили, и даже сам директор школы ставил их в пример другим родителям и бабушкам. И все знакомые и соседи тоже всегда их хвалили. Соседка, жена доцента, мать двух дочерей-подростков, как-то спросила бабулю:
— Ваши дети просто удивительно воспитанные, вежливые, послушные. Помогают вам в работе. Как вы этого достигаете, Ульяна Михайловна? Откройте нам слой педагогический секрет.
Ульяна Михайловна очень тогда смеялась. Тоже нашли педагога!
— Ну какой тут может быть секрет? Главное, я так понимаю, чтобы в семье при детях никогда ни свару, пи кряку не было. Если взрослые не нагрубят, не обидят друг друга при детях, с чего же детям-то грубыми быть или невежливыми? Дети — они же как обезьянки. И дурное и хорошее прежде всего они от отца с матерью перенимают, ну и от нас, стариков, тоже. А к работе их надо приучать с младенчества. Иринке годика два было, принималась я за уборку, ей в тазик воды налью, дам тря почку чистую — помогай, доча, бабуле, где же мне од ной-то управиться. Вот она и сопит, старается, трет ножки у стула. А то дашь ей ложки мыть, перетирать. Сажусь сама чулки чинить, дам ей иголку с ниткой — штопай папин носок. Папа приедет, вот порадуется, какая, скажет, дочь-то у меня мастерица, растет помощница. А Алеше всегда внушала: ты мальчик, мужчина, ты должен всегда маме и бабуле помогать. Никогда не слушай, если скажут: не мужское дело, бабья работа. Это глупые люди придумали, которые ни маму свою, ни бабулю не любят и не жалеют. И к чистоте и к порядку я их тоже с первого года приучала. Тут опять же, конечно, самой нужно всегда аккуратной быть, чтобы в квартире. чистота соблюдалась, чтобы они никакого неряшества вокруг себя не наблюдали и знали; насорил, игрушки разбросал — прибрать самому же придется. Наказывать? Да разве без наказания ребенка вырастишь? Всякое бывает. И по заднице нашлепаешь и в угол поставишь. - Только с моими это не к чему, только что зло свое сорвешь. Мои больше всего боятся, если я с ними разговаривать не стану. Я ведь такая: когда Нужно, я очень твердо себя с ними ставлю. И день и два могу молчать. Для них —это хуже нет. И у нас так: я накажу— ни Вена, ни Лерочка словечка не скажут, не оговорят меня. Так же и я: папино слово —закон. Мама сказала —значит, так тому и быть.
Так вот и катилась у них жизнь год за годом. Спокойная, налаженная, благоустроенная.
С Валерией у Ульяны Михайловны отношения сложились не очень теплые, зато ровные, спокойные.
Только в последний год появилась у Валерии какал-то раздражительность, стало прорываться недовольство.
Она никогда не была транжиркой, цену копейке знала. Всегда точно рассчитает, сколько нужно на питание, на другие домашние расходы. И никогда ей не приходилось Ульяну Михайловну усчитывать. Отпущенных па хозяйство денег всегда хватало. А теперь она стала замечать, что деньги текут как вода.
— Второе нужно готовить с таким расчетом, чтобы не оставалось от обеда. Вы же видите, что Ирина и за ужином не может есть ваши разогретые битки, а вы еще и на завтрак детям вчерашнее суете. Я ничуть не хочу вас обидеть, но неужели вы не замечаете, что последнее время у нас безобразно много денег уходит на питание? '
— Так ведь мясо-то, Валера, на рынке приходится брать, и яичек в магазине нету, ты же сама велела три десятка взять, и овощи тоже.
— Ах, пожалуйста, оставьте! Раньше почему-то вы умели и купить и приготовить, а теперь...
Или еще:
— Ульяна Михайловна, фрукты покупаются для детей. К чему вы, например, в прошлую среду купили три килограмма винограда? Если разумно распределять, детям вполне достаточно на неделю полтора килограмма, а вы посмотрите: сегодня вторник, а в вазе уже одна кисточка лежит. Поймите, мы не так богаты, чтобы швыряться деньгами...
Раньше, бывало, праздничный стол всегда готовила Ульяна Михайловна. Валерия прибежит, только салат какой-нибудь особенный приготовит или торты украсить поможет, на это она была мастерица,
А начнут гости собираться, бабуля и гостей встречает вместе с молодыми, и угощает, и за столом сидит наравне со всеми. Вениамин, бывало, скажет: «Хватит тебе, бабуля, суетиться,. садись давай за стол». И сам рюмочку нальет и чокнется по-родственному.
А тут гости приходят, Валерия вдруг говорит: «Ульяна Михайловна, все, что нужно, я сама сделаю. Идите пожалуйста, отдыхайте». Улъяна Михайловна сначала не поняла, вышла в кухню и тут услышала, как Валерия тихонько, с досадой говорит приятельнице: «Боже мой, до чего же бестактная старуха! Почему ей нужно обязательно торчать в столовой, когда у нас люди?»
Очень нехорошо получилось. Ульяна Михайловна ушла в свою комнату, легла, у неё от стыда за свою глупость под сердцем закололо. Больше к гостям она не выходила.
А через неделю, выйдя из ванной комнаты, Валерия Сергеевна сказала сокрушенно: «Просто не понимаю, куда у нас столько мыла уходит? Не успею положить в мыльницу свежую печатку, смотришь, опять уже обмылок... Прямо как в какую-то прорву все уходит...»
— Господи, Валерия, с ума ты сошла, что ли?! — закричала Ульяна Михайловна, всплеснув руками.— Да я что, ем, что ли, твое мыло?! Или ворую его?!
— Пожалуйста, избавьте меня от истерик...— холодно оборвала Валерия и ушла в спальню,
А Ульяна Михайловна больше всего боялась домашних ссор. Поднимется крик, наговорят люди друг другу сгоряча всяких грубостей, сама не поймешь, кто прав, кто виноват. Проще же всего сесть да и поговорить, разобраться по-доброму, кто, чем недоволен.
Она выбрала подходящую минуту, когда ни детей, ни Вениамина Павловича не было дома, подсела в столовой к Валерии.
_ Не сердись, Валера, ты мне скажи: может быть,
у тебя по работе что не ладится или нездорова ты? Вроде я тебе ничем угодить не могу... А что тебе нужно, не пойму никак...
— Зачем же мне угождать? — холодно усмехнулась Валерия.—.Это вы привыкли, чтобы мы вам угождали... привыкли, что мы перед вами должны на задних лапках ходить... Вы же в доме хозяйка... вы и детей воспитываете одна. А дети тоже не рады. Ирина уже несколько раз мне жаловалась, что вы мешаете ей заниматься. Ввязываетесь в ее разговоры с девочками... В конце концов это Иришина комната, она уже не девочка... неужели вы не можете в кухне посидеть или пойти к своим приятельницам, чтобы не мешать детям? Алешей вы тоже домыкаете...
— Не ври! Не ври на детей! Стыдно тебе... стыдно... стыдно!
Впервые за семнадцать лет она сорвалась, впервые Валерия услышала ее исступленный крик, увидела искаженное, залитое слезами лицо.
После этой стычки они долго не говорили друг с другом. Вернее, не говорили, когда оставались один. При детях старались держаться, как обычно. Обе они искренне были убеждены, что дети ни о чем не подозревают.
Как-то вечером Валерии позвонил старшей ее сестры, Ангелины Сергеевны, муж. Виктор Иванович просил отпустить Ульяну Михайловну подомовничать. Лина очень разболелась, а ему нужно срочно ехать в командировку.
Две недели Ульяпа Михайловна ухаживала за больной, хозяйничала, хлопотала, пока не возвратился Виктор Иванович.
Домой летела на крыльях, очень уж наскучалась о детях, да и Валерию было жаль, у нее как раз в комбинате работы было невпроворот.
На звонок открыла Валерия, веселая, оживленная. По тому, как сразу потускнела она лицом, Ульяиа Михайловна поняла, что не ее звонка ждала Валерия и ни чуть не рада ее возвращению.
Только ребятишки обрадовались. Ирина, как котенок, потерлась щекой о ее щеку, промурлыкала на ушко;
— Ну чего ты так долго?!
Алешка чуть с ног не сбил, повис с разбега на шее, взвыл разбойничьим басом:
— Ура! Бабуленька пришла!!
Шумную встречу оборвал строгий окрик Валерии Сергеевны:
— Алексей, прекрати сейчас же! Что за идиотизм? Тебе двенадцать лет, идите отсюда?
Алешка, сконфуженно сморщив нос, послушно побрел в комнату, Ириночка фыркнула, повесила бабулино пальто на вешалку, еще раз чмокнула ее в щеку и, вполне независимо дернув плечиком, ушла в спальню матери.
Вот тогда впервые Ульяне Михайловне стало по-настоящему страшно. Она была лишней, ненужной в этой большой, светлой квартире. Еще совсем недавно все здесь было своим, милым, привычным. Была семья. Выросшие на ее руках внуки. Нужно было по утрам вставать за час раньше всех, обо всех позаботиться, хлопотать... Можно было поворчать, что dot никак не выберешь днем мину точки полежать, отдохнуть...
И ничего этого не стало. И без нее в квартире чисто та, порядок. Обед приготовлен из трех блюд, в шифоньере аккуратными стояками уложено без нее постиранное и хорошо проглаженное белье.
Дети подросли... теперь уже они не обуза, а помощники матери... Они семья,.. Их четверо, а бабушка, вы ходит, пятый лишний. Да нет, какая там бабушка? Нянь кой она была, кухаркой, прачкой... бесплатной домработницей. А к чему семье домработница, если хозяева в расцвете сил и дети уже взрослые?
Поговорить разве с Вениамином? Нельзя же так, не справедливо это, неправильно. Не сама же она к ним напросилась, не приехали бы они за ней: «Выручай, теть Уля без тебя нам зарез...», проработала бы эти семнадцать лет в колхозе, теперь вон и колхозникам пенсии дают... Избушку ту спошенница тогда же продала, давно уже в ней живут чужие люди. Куда же теперь она? Брат старший, Никифор, в прошлом году заезжал на денек, звал к себе погостить... так ведь и сам уже старый, пенсия на двоих сорок три рубля... Поговорить бы все же с Вен кой... Как говорить и когда? Все он в разъездах, и неприятности у него сейчас на работе большие. И о чем говорить? Не слепой же он, сам видит, к чему дело идет. Было один раз, сунулась она к нему, как он тогда обрезал: ((Увольте, ради аллаха, сами разберетесь. Только мне не хватало в ваших дрязгах копаться».
Да, Вениамин Павлович не выносил бабьих склок и сейчас, в это чудесное праздничное утро, досадливо от махнулся от неприятных мыслей. Уехала и уехала. Ее дело. Он еще немного понежился в постели, подождал.
Обычно после длительных отлучек ребята, поднявшись утром, прибегали в ночных рубашках в спальню, забирались к отцу под одеяло. Иришкина — правая рука, Алешкина — левая.
Сегодня ребят не было слышно. А вчера вечером встретили они его без обычного визга — папулёнька приехал не вешались па шею, не тискали, не чмокали куда придется. Взрослеют, что ли? Иринке шестнадцать, видимо, уже стесняется ласкаться по-ребячьи... А Алешка? Ах ты, Алеха-булеха, обезьяна лохматая! Сестричкин хвостик, Иришкино зеркальце. Куда Ирина, туда и он...
За праздничным столом было непривычно тихо. Ребят словно подменили. Ирина сидит, вытянувшись в струнку, ох, хороша девчонка растет, парням на погибель. Улыбается сдержанно, на отцовские шутки, кратко отвечает на его вопросы о школьных делах. Подумать только — через несколько недель — десятиклассница. А через год экзамены в институт... конкурс, количество баллов... у папы с мамой предынфарктное состояние.
Алеха сидит ссутулившись, исподлобья вопросительно косится на сестру. Вот он, этот самый трудный переходный возраст. Вчера ребятишки — веселые, ласковые щепки, сегодня ни с того ни с сего — замкнутость, сдержанность, секреты какие-то... Хотя, вообще говоря, Алещке-то еще рановато ломаться, двенадцатый год...
Валерия поставила на середину стола блюдо слоевых мясных пирожков и налила в чашки золотистый бульон. Румяная, оживленная... словно не замечает перемены в ребятах. Ну и хорошо. Ей-то лучше знать...
— Итак, давайте начнем семейную ассамблею...— Валерия окинула быстрым взглядом притихших ребят.— На повестке дня —лето. Алеша, видимо, поедет в лагерь «Соколенок», папе в тресте обещали путевку. Ну, а Ириночка—на этот раз с нами в Ялту, как думаешь, отец, заслужила наша дочь такую высокую награду?
Иринка нахмурилась и опустила глаза. Вениамин Павлович пригнулся к столу и положил руку на плечо дочери, снизу заглянул ей в лицо:
— А дщерь наша милая чем-то недовольна... Что, соловушка, не весел, что головушку повесил?
Иринка не откликнулась на шутку, не подняла глаз.
—Я никуда не поеду... Я первого выхожу на работу... в ботанический сад...
—На работу?!— смешливо изумился Вениамин Павлович— Это что же, новый почин, что ли? Всей классной артелью?
— Никакой не артелью... Я сама. Мне нужны деньги
— Ну-ну! — миролюбиво поддакнул Вениамин Павло¬вич.— Деньги, конечно, всегда нужны... Но для чего, вот вопрос? Может быть, ты откроешь нам с матерью этот секрет?
— Никакого секрета...— Она положила вилку на стол, прикрыв аккуратным треугольником салфетки.— Про сто я должна посылать бабуленьке тридцать рублей в месяц. Поработаю лето, ей на полгода хватит...
— Так...— Вениамин Павлович резко отодвинул тарелку с недоеденным пирожком.— Насколько мне извест¬но, твою драгоценную бабуленьку никто из дома не гнал. Она сама не пожелала жить у нас...
— Подожди, Вена, не горячись...— спокойно прервала его жена.— Нам с Ирой давно нужно было объясниться. Я надеялась, что она одумается, и не хотела тебя волновать. В последнее время она и сама ведет себя нехорошо и Алешу настраивает. Она считает, что мы в чем-то виноваты перед Ульяной Михайловной... Я хочу кое-что напомнить детям...
Она могла в запальчивости накричать, поставить в угол, шлепков могла надавать под горячую руку, но ни¬когда еще не говорила с детьми таким беспощадно хо¬лодным тоном, никогда ее лицо не было таким чужим и жестоким.
— Если' тебе не изменяет память, ты вспомнишь, Ирина, как ты сама неоднократно жаловалась мне, что Ульяна Михайловна надоедает тебе своей воркотней, что, когда к тебе приходят девочки, она ввязывается в разговоры, мешает вам заниматься. Были случаи, когда она выгоняла тебя и девочек из твоей комнаты...
— Ну и что же, что ворчала? Она скажет: «К ужину хлеба нет, сходи в магазин». А у меня девчонки, мне не хочется, ну и... Потом почему ты говоришь — моя комната? Это ее была комната, а не моя... она старая, ей отдохнуть нужно, а ко мне девчонки придут, мы дурим, орем...
— Хороню! — резко оборвала Валерия.— А как она Алешу по голове ударила, вы думаете, мне это неизвестно?
— И ничуть не ударила...— хмуро пробасил - Алешка.— Один разок только стукнула по затылку... Она дол-
била-долбила: «Не лезь па тумбочку, не лезь на тумбочку...»" А я полез и твою синюю вазу, разбил... Ты бы мне дала за эту вазу! А она стукнула меня разок всего, а тебе сказала, что это она пыль вытирала и уронила, А ты на "нее: «Не лезьте в мою комнату, не трогайте моих вещей, если, у вас в руках ничего не держится...» — и еще всякое а она так и не сказала, что не виновата...
— Удивительные дети! — холодно усмехнулась Валерия.— Никакого самолюбия — на них кто-то орет, их бьют...
— Не кто-то, а бабуля,— тихо вставила Иринка.
— И не орала и не била,— согнувшись в три погибели, Алешка уперся подбородком в край стола.— Вон у Лазаревых бабка Сережку ремнем отлупила, а мать говорит: «Мало, еще надо было добавить».
— Довольно! Поговорили...— резко оборвал Вениамин Павлович.— Алексей, сядь, как положено... За столом сидпшь, Повторяю: ее никто из дома не гнал. Уехала она по собственному желанию и уехала не куда-нибудь, а к дядьке Никифору, к своему родному брату...
— Дедушка Никифор сам бедный.— Ирина говорила тихо, как-то уж очень твердо и непримиримо.— На троих одна его пенсия, и пенсия маленькая... И живут они трое б одной комнатушке...
— Интересно, откуда ты черпаешь такую информа¬цию?— насмешливо спросила Валерия.— Это Ульяна Михайловна тебя информирует?
— Неправда! И ты сама знаешь, что неправда. Все письма бабуля адресует на твое имя, и ты всегда читаешь их первая и знаешь все, что она мне и Алеше пишет...
— Откуда же все эти жалобные подробности?
— Мне рассказала тетя Лиина. — Иранка подняла голову и прямо взглянула в лицо матери.— Тетя Лиина, твоя родная сестра... Только ты не думай, что бабуля ей пишет, жалуется. Дядя Витя ездил туда в командировку и рассказал, как бабуленька плохо живет, ведь у нее ни пенсии, ничего... ни копеечки нет своей... Кто-то же должен о ней позаботиться...
— Никто ей ничего не должен...— Вениамин Павлович произнес эти слова с расстановкой, подчеркнуто спокойно.— Повторяю третий раз: ее никто не гнал. Мы считали ее членом нашей семьи, относились к ней, как к близкому человеку. Вы называли ее бабушкой, хотя ты прекрасно знаешь, что она мне не мать, а тетка.
—Я знаю. Поэтому я и ходила в юридическую кон¬сультацию...
—Что?!
—Я хотела узнать законы... для бабули. Ну мне там все разъяснили... Если бы она тебя усыновила, когда взяла к себе... на воспитание, теперь ты должен был бы ей платить алименты. По закону. Или если бы вы оформили ее домработницей... Маме нужно было учиться, а тут я... вы поехали и стали ее просить, чтобы она переехала жить к вам. Возиться со мной, потом с Алешей... Работать на нас, на всю нашу семью. Вот... если бы вы тогда оформили ее как домработницу, теперь она имела бы пенсию. А она не догадалась тогда, не поду мала, что так все может получиться. Вот, оказывается, какие у нас несправедливые, скверные законы...
—Ну вот что... Ты начинаешь заговариваться...— Вениамин Павлович с грохотом отодвинул стул, поднялся из-за стола.— Раз и навсегда я категорически запрещаю тебе, понимаешь? За-пре-щаю!
— Папа, не кричи на меня...— Теперь она уже не прятала от него глаз. Бледная, вскинув подбородок, она смотрела ему прямо в лицо.— Через три дня я получу паспорт, и ты не сможешь мне запретить работать. Ты понимаешь... мне там еще сказали, что если старик не заработал пенсии и у него нет родных, которые обязаны его кормить, таким дают пособие... десять рублей в месяц... по безродности, понимаешь! По безродности... и еще есть такие дома... для безродных... Ну я лучше вам все сразу скажу. Я и зимой буду работать. Десятый за кончу в вечерней школе. И в институт поступлю на вечерний или на заочный... Я буду очень хорошо работать, чтобы получить для бабули комнату, а пока найду для нее частную... Я все равно заберу ее сюда, потому что она небезродная. Ей нельзя одной жить без меня и Алеши. Мы с Алешей ужe все обдумали.
И именно в эту минуту за их спиной раздался смех. Валерия стояла на пороге столовой с кофейником в руках.. Она смеялась звонко, искренне, заразительно. Ну, можно ли принимать всерьез ребячьи выходки!
Лицо ее было безмятежно спокойно. Не было на этом свежем, красивом, холеном лице ни тревоги, ни гнева.
И голос, только что холодный и жесткий, звучал сейчас смешливой теплотой:
— Нет, вы только послушайте этих мудрецов — они все обдумали! Господи, ну к чему этот нелепый разговор? Алеша, давай свой стакан. Да садись же к столу... Разгорячились, наговорили, чего не нужно... Тебе покрепче, папа? Ох, Ариша, Ариша! До чего же ты, оказывается, еще глупенькая девочка... Ни с кем не посоветовалась, ни в чем не разобралась и начинаешь выкидывать такие фортели: устраиваешься на работу, ходишь к юристам... позоришь папу. Неужели ты не поняла, что папу оскорбило бабушкино поведение?
Подняв голову, Вениамин Павлович перехватил ее ласково-предостерегающий взгляд.
— Бабуля уехала, не поговорив, не простившись с папой. Она же и с вами-то не простилась, воспользовавшись, когда вы на каникулах гостили у тети Лиины, Она могла обидеться на меня, возможно, в чем-то я была не права, но ведь папа-то ее ничем не обидел? Вот он и хотел, чтобы бабуля поняла, что поступила неправильно. Конечно, мы будем посылать ей деньги. И, если будет нужно, папа сможет и комнату для нее получить. Я понимаю, она уже стара, ей нужен покой, отдельно жить ей будет удобнее. Она будет приходить к нам в гости, и вы сможете ее навещать, когда захотите.
Она ворковала, разливала кофе, раскладывая на тарелки куски праздничного торта.
Вениамин Павлович, постукивая ногтем по золоченому узору подстаканника, угрюмо слушал вкрадчиво-успокаивающее журчание.
— С папой и мамой нужно всегда быть откровенны ми. От них ничего нельзя скрывать, тем более нельзя что-то предпринимать без их ведома.
Вениамин Павлович хмуро взглянул на ребят.. Каким жалким и некрасивым стало лицо Иринки. Алёшка слушал мать, приоткрыв рот, уже готовый к улыбке, но, покосившись на сестру, вдруг померк и опустил голову.
Они сидели рядом нахохлившись, как воробьи под дождем. Нет, они еще ничего не умели скрывать. Отец одним беглым взглядом прочел отраженные на их лицах чувства
Смятение и стыд…
Он тяжело поднялся и пошел из столовой…Слева в груди что-то нудно, противно сосало. Он лег ничком в неубранную постель. Праздничный завтрак не состоялся.